— Я собираюсь на часовую прогулку, Берта Григорьевна. Не составите ли вы мне компанию? — предложил Константин.

Берта снова глянула на Дарью, продолжавшую неподвижно стоять у окна. Не дождавшись какой-либо реакции хозяйки, она, зачем-то страстно вздохнув, объявила всем:

— С наслаждением, Константин. С таким мужчиной — хоть на край света. Сделайте одолжение, подождите меня минутку. Я только брюки и кроссовки надену.

Когда внизу хлопнула входная дверь, Сырцов подошел к замеревшей у окна Дарье. Вместе понаблюдали, как Берта и Константин, неторопливо беседуя, вальяжно плыли к калитке, потом по улице и исчезли постепенно за чужими заборами. Сырцов тихо и тревожно позвал:

— Дарья.

Она резко обернулась:

— Слушаю вас, Георгий.

— Давайте сядем, а? — предложил он.

— Не могу, — призналась она. — Не могу. А вы садитесь.

Он не мог позволить себе удобно расположиться в кресле. Он сел на табуретку и спросил как можно безразличнее:

— Где ваше красное пальто, Даша?

— Я подарила его. — Она уже не стояла; она, сжав перед собой в замок худые ладони, нервно ходила от окна к двери и от двери к окну.

— Мы с Ксенией летали в тот город, чтобы просмотреть все, что снял телеоператор.

— И Ксения узнала ее? — Дарья остановилась на мгновенье. — Да?

— Да.

— И видела-то ее здесь раза два, по-моему, да и то издали, а узнала, вроде бы даже похвалила Ксению Дарья и вновь двинулась в свой бесконечный поход от окна к двери и обратно.

— Расскажите все, что знаете о ней и Данииле Горбатове. Мне это крайне необходимо для того, чтобы найти настоящих убийц.

Она вновь замерла, и вдруг до нее дошли его слова.

— Значит, Даник не убивал ее? Не убивал? — спросила она с надеждой.

— Не убивал.

Она обессиленно присела на пуфик, прикрыла лицо ладонями и с детскими всхлипами заплакала. Через минуту Дарья сделала три глубоких прерывистых вздоха, тыльной стороной ладони размазала, чтобы скорей высохли, слезы по щекам и спросила:

— Что вы хотите узнать, Георгий?

— Все о ней. Никому, кроме вас, не известно даже, как ее зовут. И о Данииле. Об их и ваших с ними взаимоотношениях.

— Он правда не убийца?

— Он никого не убивал.

— Благодарю тебя, Господи! — со страстной истовостью произнесла Дарья и размашисто, освобожденно перекрестилась. — И дай покой душам невинно убиенных!

Сырцову всегда было неудобно от подчеркнутой актерской экстатичности. Ну да, открытость чувствований, ну да, безмерная искренность. Ну да, младенческая непосредственность. Но все равно, слишком это смахивало на игру.

— Вы успокоились, Даша?

— Да, да, да! — с лихорадочной готовностью заверила она.

— Тогда рассказывайте.

— А как?

— По порядку. Все с самого начала.

Она поднялась с пуфика, подошла к окну, полуприсела на подоконник и попросила:

— Можно я отсюда?

— Почему же нельзя? Конечно, можно, — не выдержал, улыбнулся Сырцов. — Тем более вы же хозяйка: что хочу, то и ворочу.

— Начинать? — тонким голосом опять спросила она.

— Да начнешь ты когда-нибудь! — как бы грозно прокричал он, непроизвольно перейдя на «ты». Она без гнева, с любопытством зыркнула на его и приступила к рассказу:

— Лиза появилась у меня в московской квартире года полтора тому назад…

— Ее звали Лиза? — импульсивно перебил Сырцов и тут же извинился: Пардон.

— Лиза, — подтвердила Дарья. — Лиза Воронина. Елизавета Михайловна Воронина. Мне продолжать? — попросила разрешения и, увидев поспешный кивок Сырцова, продолжила, упрямо повторив начало: — Лиза появилась у меня в московской квартире года полтора тому назад. Не знаю как, но ей удалось устроиться в бригаду, которая делала у меня ремонт. — Дарья, видимо вспомнив свои претенциозные замашки, презрительно усмехнулась. — Так называемый евроремонт. Мне тогда как-то не жилось в обыкновенных комнатах с обыкновенной кухней и обыкновенным санузлом. Хотелось простора, утопленной в пол ванны, раздвижных дверей, бронзовых ручек и уютного для жопы итальянского унитаза. Нет, нет! — перебила себя она. — Не о том говорю, не о том! Все-таки известно, как попала Лиза в эту бригаду. Она была замечательный маляр — аккуратная, добросовестная, получавшая удовольствие от своей работы. Такую всякий толковый строитель возьмет к себе в бригаду с радостью. Но в эту бригаду она устроилась специально, чтобы познакомиться со мной. Фаны бывают разные: одних просто заразила подростковая эпидемия, другим нравится кривляться на концертах, прыгая и хлопая в ладоши, третьи как бы присматриваются — а вдруг и мне удастся стать знаменитостью, четвертым искренне нравится, что и как поет их кумир. Лиза же просто обожала меня. Сначала издали, а потом, когда мы с ней познакомились, и вблизи, что бывает редко. Я до сих пор не разгадала секрета этого обожания. Ну ладно, если бы просто шизоидная девица, для которой такое обожание — в какой-то степени мания. Лиза была сдержанна, весьма и весьма не глупа, с хорошим юмором и, главное, с безусловной музыкальной одаренностью. Почти безупречный слух, хороший, низкий, правда не очень обработанный, голос. Ее путь — скорее всего, классический джаз. Но она хотела одного: быть похожей на меня во всем. Щебетать с мнимо беспомощными киксами, ходить, как я, одеваться, как я, гримироваться, как я. После окончания ремонта я предложила ей жить у меня, чтобы она пом огала мне по хозяйству, а я поднатаскала ее к к возможному дебюту. Здесь, на даче, была Берта, а в городе — Лиза.

— А где был Даниил? — осторожно поинтересовался Сырцов.

— О, Даник! — тихо воскликнула Дарья. — Он был удивительный человек. Он ценил некоторые мои песни, ему жутко нравилась моя манера держаться на эстраде, и ему казалось, что он безумно влюблен в меня. Ничего себе влюбленность! Он решился познакомиться со мной — он и до этого хотел познакомиться, но никак не мог решиться, — только тогда, когда понял, что новый мой шлягер — чушь и пошлятина.

Не знаю как, но он прорвался на концерте через заслон и сказал, глядя на меня влюбленными глазами, что мой новый шлягер — чушь и пошлятина. И я пригласила его к себе, чтобы он подробнее высказал мне все. Знаете, Жора, как бывает с наивными, застенчивыми, легкоранимыми людьми? Совершенно случайно они находят одно-единственное место, где могут быть самими собой. Вот мой дом и стал таким местом для Даника. И не моя это только заслуга, а наша с Лизой. Со мной-то делать ему что было? Молчаливо любоваться выдуманным им самим идеалом женственности? Занятие на две-три недели. А дальше? А дальше была Лиза, с которой ему легко и просто играть в веселые щенячьи игры. Честно признаюсь, мне не удавались музыкальные уроки с ней. Она упрямо хотела быть такой, как я. Вслух вроде бы соглашалась со мной, что надо иметь свое лицо, но потихоньку продолжала стремиться быть похожей на меня. Даник же легко стал ее наставником. Он незаметно поддерживал меня, он весело и так же незаметно делал из выпускницы строительного училища воспитанного человека, помогал ей ориентироваться в искусстве вообще, обаятельно и необидно отучал от плебейских манер и привычек, насмешками и подначками выбивал из ее речи неотвязный суржик. Вечерами мы втроем слушали хорошую музыку и разговаривали, разговаривали. Я почти совсем перестала ездить сюда, на дачу, потому что хорошо мне было только там, с ними. С радостью я замечала, что его выдуманная ко мне любовь ушла и остались только доброта и откровенность настоящих дружеских отношений. А тихая его нежность, незаметно для него самого, перешла на вечно задираемую им простушку Лизу. Господи, какие это были чудесные полгода! — Дарья опять заплакала. Крупные слезы покатились по спокойному, умиротворенному лицу. Дернулась вдруг:- Черт, где же носовой платок?! — Она оторвалась от подоконника и выбежала из салона. Вернулась через несколько минут. Умытая, со свежим носовым платком в руке. Села наконец на пуфик, натянула юбку на колени, посмотрела на Сырцова просительно и виновато.