Цензор этих стихов вслух не читал. А письменный текст его подвел: ведь строка явственно звучит: «Гнать и гнать Игнатьева!» Игнатьев же был петербургским полицмейстером. В том же стихотворении была строка:

То есть «Лупят подло Паткули» (Паткуль — московский полицмейстер).

Заговорив о письме, нельзя не упомянуть о том, что оно выступает «заместителем» языка не только в функции быть средством усвоения общечеловеческого опыта. У него есть и другая особенность, делающая его частично подобным языку, — письмо может служить для закрепления результатов мышления. В европейских письменностях эта функция письма выступает не очень явно; пожалуй, более всего она сказывается в орфографии — например, различие между двумя словами с одинаковым звучанием в выражениях «наша земля» и «наша Земля» заключается только в противопоставлении строчной и заглавной буквы. По-иному обстоит дело в тех языках, где мы сталкиваемся не со звуковой, а с так называемой идеографической или иероглифической письменностью, т. е. где существует специальный знак для каждого слова или по крайней мере для значащей части слова (морфемы), а не для каждого звука или слога. Мы уже видели на примере рассказа о господине Жи, который ел львов, что китайские иероглифы могут выразить гораздо больше, чем звуковая реализация тех же слов[10]. Конечно, рассказ специально составлен; но и в обычной речевой практике, когда встречается необходимость уточнить, какое из нескольких одинаково звучащих слов имеется в виду, китайцы часто ссылаются на иероглиф. Кстати, если бы в Китае вдруг была введена звуковая письменность — на латинской или русской основе, — это вызвало бы массу осложнений именно из-за того, что все омонимы тогда писались бы одинаково.

Чтобы больше не возвращаться к китайской письменности, укажем еще на одну интересную ее особенность. Она способна не только успешно подменять звуковой язык в функции коммуникации (т. е. регулирующей функции), как и всякая иная письменность, но и полноценно может обслуживать людей в ситуациях, когда звуковой язык им помочь не может. Пример: общение между собой китайцев, живущих в разных районах страны и говорящих на разных диалектах китайского языка. Диалекты различаются очень сильно: кантонец не понимает на слух шанхайца, а оба они не могут договориться с пекинцем. Слово «жэнь» (человек) пекинец произносит «жэнь», шаньдунец — «инь», шанхаец — «нин», кантонец — «янь». На различии диалектов построено множество китайских анекдотов. Например, рассказывают, что один школьник, желая сообщить учителю, что в классе 31 человек — «цзяоши-ли сань-шингэ жэнь», — произнес фразу по нормам своего родного диалекта, так что получилось: «в классе убит один человек». И вот оказывается, что для грамотных китайцев из разных районов Китая (если они специально не изучали пекинский, литературный, вариант китайского языка) единственным способом понять друг друга являются иероглифы, которые в затруднительных случаях «пишут» пальцем на ладони. Образованные вьетнамцы, корейцы, даже японцы могут, совершенно не понимая китайского языка, общаться при помощи китайских иероглифов. И. Г. Эренбург в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» вспоминает: «На заседаниях Всемирного Совета Мира я несколько раз видел, как пожилые вьетнамцы переписывались с китайцами и корейцами — разговаривать они не могли, но иероглифы понимали»[11].

И наконец, у письма есть еще одна функция, объединяющая его с языком (ее можно назвать орудийной), — способность выступать в качестве средства, орудия мышления.

0 различных «психологических орудиях» в свое время много писал Л. С. Выготский. Мы остановимся лишь на нескольких «психологических орудиях» из числа описанных Выготским и его учениками (А. Р. Лурия, А. Н. Леонтьевым), и в первую очередь на так называемых мнемо- технических средствах.

Мнемотехнические средства — вспомогательные приемы для запоминания. В качестве такого средства может выступать и часто выступает язык. Вот, например, как описывает психолог П. П. Блонский процесс запоминания эскимосского слова «тингумиссаралуарлонго»: «Прочитав про себя данное слово, я, не глядя на текст, попробовал повторить его. Репродуцирование вышло так: «тингу…лонго»…

Тогда я обратился как раз к неудавшейся мне середине слова. Почти сразу я узнал здесь знакомое мне, и неудавшаяся мне при репродукции середина «миссаралуар» представилась мне как «мис-сар-луар», причем было сознание, что мисс — английская miss, Сар — Саар, которое я обычно произношу как «Сар», и луар — Луара…

Узнав в этих слогах знакомые слова, я опять, не глядя на текст, попытался воспроизвести данное слово и потом проверил. Оказалось, что все репродуцировано правильно, кроме одного: вместо «саралуар» я сказал «сарлуар». Тогда я уже сознательно и преднамеренно применил поправку, чтобы не пропускать в будущем «а»: я эту середину осознал как «мис-сара-луар», т. е. «Мисс Сара» — «луар»…

Через 20 минут после этого я снова попытался вспомнить слово. Оказалось, что теперь, наоборот, я безошибочно воспроизвел… середину слова, а начало и конец его забыл. Тогда я обратился снова к чтению слова, сосредоточив внимание на начале и конце его. Очень скоро я узнал в конце «лонго» знакомое латинское слово, и с тех пор всегда удачно воспроизводил и конец, в первое время иногда немного сбиваясь в последней гласной (о-е). Но начало слова «тингу» мне упорно не удавалось запомнить…» Понятно, почему: Блонский не мог его связать ни с каким знакомым ему словом.

Таким образом, язык опосредствует запоминание, является орудием запоминания. Но таким орудием может быть не обязательно язык. У одного из самых отсталых народов на земном шаре — у туземцев Австралии — употребляются так называемые «жезлы вестников». Это круглые палки или деревянные дощечки, которые дают с собой в путь гонцу, посылаемому одним племенем другому племени или одним человеком другому человеку. На них нанесены зарубки. Гонец связывает с каждой зарубкой определенную часть сообщения. На рисунке воспроизведены два таких «жезла».

В Западной Африке профессиональные сказочники пользуются фигурками; каждая фигурка обозначает определенную сказку, и, перебирая по одной фигурке, рассказчик не боится пропустить какую-либо из сказок. А вот еще пример — из воспоминаний известного путешественника и писателя, исследователя Уссурийского края, автора «Дерсу-Узала» В. К. Арсеньева. Он рассказывает, как жители одного удэгейского селения, где ему пришлось быть, просили его по возвращении во Владивосток передать русским властям, что китаещ Ли Тан-ку притесняет их. Жители селения пошли провожать Арсеньева. «Из толпы вышел седой старик, он подал мне коготь рыси и велел положить его в карман для того, чтобы я не забыл просьбу их относительно Ли Тан-ку», — вспоминает Арсеньев. В сущности, то же самое — узелки, которые мы завязываем «для памяти» на уголках платка. Все это — мнемотехнические средства, эквивалентные языку в ситуации запоминания.

А теперь представим себе иную ситуацию. Вам нужно решить мыслительную задачу, заключающуюся в том, чтобы найти кратчайший путь к дому своих знакомых в районе, где вы еще никогда не бывали. В таком случае естественно обратиться к прохожему и спросить: «Скажите, пожалуйста, где такой-то корпус?» Он ответит: «Прямо, второй поворот направо». Ваш интеллектуальный акт, за которым последует осуществление намеченного маршрута на практике, оказывается опосредствованным языком: язык выступил как орудие мышления, в данном случае — планирования маршрута на местности.