Весь день Всев. Мих. был в полном сознании и памяти… Он не стонал и ни на что не жаловался, а только говорил: «Так мне и надо». Приехавший хирург, проф. Павлов[289], посоветовал перевезти Всев. Мих. к нему в больницу — Александровскую общину…

Вечером мы с Вл. Мих. Латкиным[290] перевезли его в больницу: там в часовне, мимо которой его проносили, совершалась, вероятно, всенощная, так как была суббота. Всев. Мих. перекрестился. Вероятно, и у Бога он просил прощения. Всев. Мих. всегда носил крест на шее и высоко чтил Христа.

В больнице мне разрешили сидеть с больным с утра до ночи, но только не оставаться на ночь.

Когда на другое утро я приехала в больницу, я встретила ходивших по коридору доктора Фрея и Ал. Як. Герда. Они сказали мне, что Вс. Мих. спит. Я прошла к нему в палату и по всем признакам увидала, что это не был простой сон, а было коматозное состояние, то есть Вс. Мих. был без сознания, в чем убедились и Герд, и Фрей. Сестра милосердия сказала мне, что Всев. Мих. заснул во втором часу ночи. И вот этот обыкновенный сон перешел в коматозное состояние, которое закончилось на пятый день смертью».

Всеволод Михайлович Гаршин умер 24 марта 1888 г. Похоронили его на Волновом кладбище Петербурга по христианскому обряду. В последний путь писателя провожала многотысячная толпа. До самой могилы гроб несли на руках.

Гаршин был слишком неординарной личностью в общественной жизни России 1880-х гг., чтобы его трагический уход не спровоцировал интеллигентскую истерику. Для человека XXI в. подобные вакханалии привычны — чуть помрет кто-то из тех, кто хоть каким-нибудь краем засветился на экране или сцене, а то и без этого, как в СМИ начинается кампания по прославлению «героя» и публичному разбору причин его кончины. И непременно покойный оказывается гением, мучеником эпохи, и смерть его покрыта великой тайной. А истоки подобного следует искать во второй половине XIX в., когда набирала силу молодая российская интеллигенция, всеми силами стремившаяся сравняться в своей общественной значимости с аристократией.

Всеволод Михайлович оказался одной из первых жертв такой кампанейщины. Особенно широко в прессе обсуждались причины его самоубийства. Первоначальное мнение «общественности» было однозначное: гений стал жертвой наследственной болезни и страха перед грядущим сумасшествием. В связи с этим друзья и родственники, а в большей мере сторонние люди, получившие возможность показать себя публике, занялись шумным прославлением и увековечиванием памяти писателя.

Действовали они столь напористо и навязчиво, что в конце концов не выдержали люди, глубоко уважавшие Гаршина как человека и любившие его творчество, — великие русские писатели-богоискатели Николай Семенович Лесков и Лев Николаевич Толстой. Оба отказались участвовать в сборниках, посвященных памяти В. М. Гаршина (таких вышло целых два). Причины отказа они объяснили письменно и в мягкой форме, каждый по-своему. Но когда дело зашло слишком далеко, резкий Лесков направил разъяснительное письмо издателю Алексею Сергеевичу Суворину (1834–1912). Письмо это настолько актуально для России наших дней, что не процитировать его просто невозможно.

«…у Вас печатают письмо о «сборнике Гаршина», с назначением его «на доброе дело»… Это новость. Третьего дня я дал письменный ответ, что я отказываюсь от участия, ибо я «не сочувствую культу мертвых и не дам моего труда на камень, пока слышу просьбы живых о хлебе». Я думаю, что этим оскорбились, хотя письмо мое было очень вежливое и кончалось готовностью участвовать, если будут собирать не на камень. — Сегодня читаю в «Нов. вр.» новость… Какое, однако, «доброе дело» на чужой счет?! Какие все это глупости! Как бы хотелось написать об этих товарищеских кривляньях и о «культе мертвых». Дал бы я им занозу прямо через бесстыжие очи в разжиженные мозги, болтающиеся в их сентиментально-глупых башках. Первое «доброе дело» — не беспокоить никого без крайней надобности. У Гаршина не осталось сирот, а одна вдова 27 лет с медицинским дипломом… Кому это будут помогать? или просто хочется суетиться? — Чем и когда Г. был обижен? Он не нес никакой несправедливости, а прожил свою короткую жизнь в «любимчиках» — с 3000 рублей жалованья в о.ж. дорог и 200 р. гонорара с самого начала. Чего еще было нужно? — «Литературный фонд», смею сказать, есть учреждение фальшивое и, может быть, вредное. Наши старцы бесприютны, наши сироты без опекунов. Это бы надо делать. Дом бы надо купить да приютить бескровных, а к сиротам назначить кураторов и иметь сведения о том, что делают с сиротками. Вон Лиду Пальма обирают ежемесячно на 25 рублей и Европеус одевает ее в лохмотки, которые где-нибудь выпросит, а мать Лиды, по удачному выражению одного горячего человека, представляет «… мать» и 25 рублей Лиды дает пропивать своему… сыщику. Отчего нет кураторов при сиротах? Отчего не разбить это пошлое учреждение? Вот и собирайте! А пойдет все свинье под хвост»[291].

Другими словами, хочешь почтить память хорошего человека, не ори о своей любви к нему на каждом углу, не причитай и не рыдай, не взывай и не клянчи денег на увековечение, а тихо, без шума сделай доброе дело в память о нем и останься при этом безымянным — не пошло скалящимся в щедрой улыбке спонсором. За доброе дело ни похвальбы, ни вознаграждения не требуется, а если человек того достоин, память о нем и без твоих тревог и забот сохранится. В таких делах все свершается само собой, без человеческой воли.

Диссонансом общему хору исследователей причин самоубийства Гаршина стало выступление писателя Глеба Ивановича Успенского (1843–1902), которое заложило основу для более чем столетнего представления о Гаршине — страдальце за человечество, павшем под гнетом ига царского самодержавия.

Свою концепцию гибели Гаршина Глеб Иванович построил на публикациях известного популяризатора научных знаний в России Лазаря Константиновича Попова (1851—?), выступавшего под псевдонимом Эльпе. Рассуждения писателя весьма любопытны и опять же актуальны для России XXI в.

«Теперь обратимся к выяснению вопроса о том, какие именно причины могут довести нормального, физически здорового человека до такого невероятного психического состояния?

Причин, перечисленных г. Эльпе в его научном обозрении, указано великое множество — от неумеренного употребления опия до чуткости к страху и т. д. Но мы здесь их перечислять не будем, а остановимся только на одной, имеющей для нас самое существенное значение.

«Когда ребенок, — говорит г. Эльпе, — не знает с детства себе другой клички, кроме злого, гадкого, когда отовсюду он слышит себе предсказания: <из него выйдет разбойник>, <быть ему в каторге> и т. д., то нередко он и действительно становится таковым: достаточно ничтожного повода, чтобы внушенная идея проложила себе путь в жизни. Точно так же бывает и тогда, когда ребенку внушается недоверие к своим силам, способностям, когда это внушение поддерживается в нем всем ходом его воспитания; в душе ребенка зарождается сомнение в своих силах; ему кажется, что он действительно <не может> и не способен, и затем является сознание бессилия, переходящее в слабость действия». Указав, таким образом, значение внешних влияний на отдельную личность, г. Эльпе говорит и о значении таких же внешних влияний и в психическом настроении общества и, следовательно, каждого живущего в этом обществе человека. «Когда обществу устами его авторитетнейших представителей внушается, на разные варианты, но всегда настойчиво, мысль о его слабости, беспомощности; когда печатным словом и иными способами с особенным усердием бракуется всякое начинание своего, родного; с особенным удовольствием подчеркивается и размазывается та или другая неудача; поднимается на смех малейшая попытка к самостоятельности; когда атмосфера, в которой живет и дышит общество, насыщается недоверием к своим силам; когда только и слышится: куда нам, где нам; тогда это внушаемое недоверие исподволь переходит в действительное бессилие и постепенно понижает энергию общественной жизни — деятельности, приучает общество к мысли, что оно действительно беспомощно, что оно не может жить без помочей». Оставляя в стороне особенность и качества тех внушений, которые отмечает г. Эльпе, и взяв из вышеприведенного отрывка только то, что объясняет факт нравственного общественного бессилия, мы увидим, что вообще тон общественной жизни, влияния, преобладающие в нем, однообразие и, главное, настойчивость этих влияний, разнообразие средств, которыми они проводятся в общество, и непрестанное однообразие в сущности этих влияний, — все это может развить в человеке, живущем среди этих влияний, точно такие же симптомы психического недуга, точно так же парализовать волю, привести это расстройство к тем самым последствиям, к которым приводят и другие, перечисляемые г. Эльпе, причины недуга: опиум, страх и т. д. Все эти выводы г. Эльпе делает, ссылаясь на авторитетные европейской науке имена, и мы, простые смертные, не можем сделать ничего иного, как принять их за выводы, достоверные и для нас поучительные. Попробуем же теперь, пересмотрев факты жизни и литературной деятельности В. М., отметить и в том и в другом значение внешних общественных настроений и веяний, которым он, как человек известного времени, родившийся и живший в известные годы, невольно должен был, как и все его сверстники, подчиняться и покоряться. Не значат ли что-нибудь эти веяния и внешние влияния известного времени в развитии в нем того недуга, который довел его до возможности поступать совершенно противоположно желательному?..