Конечно, по-настоящему вескими можно считать первые два аргумента. Но Толстой, и это видно из всего его творчества, никогда не относился к жизни как к легкомысленной прогулке, которую можно в любую минуту прервать по своему усмотрению. Он был человеком верующим и полагал, что каждый обязан перестрадать выпавшие на его долю муки, что Господь никогда не пошлет человеку испытаний, превышающих его силы. С другой стороны, Алексею Константиновичу не было свойственно под влиянием ситуации менять свои принципы и отвергать идеалы. Вся жизнь писателя и его творения утверждают невозможность его самоубийства!

Если же Алексей Константинович все-таки действительно прервал свою жизнь под действием внезапного наркотического психоза (а о продолжительном психозе не упоминает ни один свидетель последнего месяца жизни Толстого), то эта слабость должна быть отнесена к гибели по случайности, такая смерть человека с помутненным рассудком осуждению не подлежит.

Что касается возможности разорения, то люди социального положения Алексея Константиновича разориться просто не могли.

Ведь прошение о возвращении на службу свидетельствует о том, что Толстой не только намеревался продолжать жить, но и стало сигналом царю о необходимости материальной поддержки. Александр II такие возможности имел и другу своей семьи никогда не отказал бы. Писатель об этом отлично знал, так же как знал и о том, что его кончина может поставить в весьма затруднительное материальное положение Софью Андреевну. Уже ради любимой женщины он не мог покончить с собой.

Натянутые отношения между супругами Толстыми относятся к категории грязных сплетен, раздуваемых определенными группами любителей копаться в нижнем белье известных людей. Они не имеют документального подтверждения и аргументом служить не могут.

Таким образом, версия самоубийства Алексея Константиновича основана скорее на чьем-то желании, чтобы оно имело место. Гораздо весомее вероятность ошибки больного в дозе инъекции. Каждый, кто хотя бы раз испытывал острую боль, наверняка помнит то состояние, когда кажется, что достаточно принять побольше обезболивающего и все быстро нормализуется. Главное, чтобы снять боль именно сейчас. Видимо, нечто подобное и произошло с Алексеем Константиновичем. После временного улучшения, когда он ушел к себе в кабинет, случилось резкое обострение боли. Желая избавиться от нее поскорее, писатель вколол себе смертельную дозу наркотика, поскольку рассчитывал избавиться от мучительного состояния быстрее. Да и точные допустимые разовые объемы уколов морфия в те годы были еще не установлены. Укол был сделан в сильнейшей спешке, боль действительно прошла — навсегда. С собой она забрала и самого Алексея Константиновича.

Всеволода Михайловича Гаршина современники уже при жизни воспринимали не столько реальным живым человеком, сколько аллегорическим явлением, пришедшим в этот мир из горних мест.

«Все знавшие его говорят о его необыкновенной чистоте и обаянии. Говорят особенно о его глазах, несравненных и незабываемых. Сущность личности Гаршина в том, что ему был дан «гений» жалости и сострадания, такой же сильный, как у Достоевского, но без «ницшеанских», «подпольных» и «карамазовских» ингредиентов великого писателя»[264].

Лучше всего представить конфликт внутреннего мира писателя можно, сопоставив картину Ильи Ефимовича Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» (как известно, умирающий царевич Иван Иванович был писан художником с Всеволода Михайловича[265]) и реальными историческими персонажами, изображенными на картине. Из источников XVI в. известно, что царевич Иван был очень жестоким, на грани безумия кровожадным человеком. Иногда даже говорят, что, убив сына, Иван Грозный спас Русь от тирана, который своими злодеяниями наверняка превзошел бы отца. Но при этом царевич стал невинной жертвой вспышки государевой ярости и невольно вызывает искреннее сочувствие.

У Всеволода Михайловича была наследственная болезнь — со временем учащавшиеся приступы безумия, не агрессивного, тихого, но при этом его ожидала участь К. Н. Батюшкова или Ги де Мопассана. Этого писатель очень боялся и надеялся, что ему удастся избежать столь ужасного рока. С другой стороны, человек необычайно добрый, искренний, доверчивый, он оказался своеобразной игрушкой для окружавших его женщин — матери, жены и свояченицы (одновременно ятровки — жены брата), которые своими житейскими дрязгами и ускорили печальный конец Гаршина. Пока у тяжелобольного человека не случился роковой припадок, на первом месте в их семье было выяснение отношений между дамочками, которые походя рассуждали об обостренных чувствах и переживаниях близкого им человека. Когда уже ничего нельзя было исправить, они рыдали, стенали и сожалели.

Другими словами, Всеволод Михайлович Гаршин пал жертвой банальной бабьей свары, о чем биографы в течение вот уже 125 лет предпочитают либо умалчивать, либо говорят вскользь, чтобы лишний раз не задевать память дорогих писателю женщин. Но нельзя не признавать и того, что родные, искренне любившие Всеволода, морально так измучили свою жертву, что болезнь лишь поставила завершающую точку в этой трагедии.

Отдельно необходимо сказать о безмерном человеколюбии писателя, поскольку оно не только стало одной из причин его трагической смерти, но со времени Октябрьской революции в наиболее распространенной версии причин его самоубийства было признано основной причиной.

В 1970-х гг. в интеллигентском обществе СССР пользовался популярностью следующий психологический тест. Опрашиваемым предлагалось решить нравственный вопрос. Одновременно тонут два человека. Один из них — великий ученый медик, от дальнейшей жизни которого зависит судьба многих сотен, а возможно, и тысяч людей, поскольку излечить их или их близких может только он. Другой — бандит, маньяк-убийца, личность омерзительная, стать на путь исправления изначально не способная. Оба ужасно кричат и молят опрашиваемого о помощи. Последний знает обоих, но вытащить из воды успеет только одного. Кто будет спасен?

Отвечающие обычно называли доктора, полагая это наиболее разумным. И тогда вопрошавший с торжеством в голосе объявлял ответ неверным, поскольку не рассуждать в такой ситуации следует, а спасать Человека, то есть первого попавшегося под руку.

Пошлый тест, но именно он особо ярко выявил эпоху, когда в советском сообществе шло окончательное осознание противоречий понятия «гуманизм», когда становилось очевидным, что просто гуманизма никогда не существовало и быть не может. Есть очень сложные, порой диаметрально противоположные явления, в том числе: абстрактный и реальный гуманизм, рациональный и иррациональный гуманизм. Причем порой каждый из них может быть более преступен, коварен и жесток, чем открытое злодейство. Типичное столкновение гетевского и клингеровского фаустианства.