Слободкин почувствовал особенно острый приступ голода.

Вскоре он увидел, как, стоя на каком-то возвышении, человек в белом колпаке, ловко орудуя поварешкой, подбрасывал тягучие куски теста, и было хорошо слышно, как они звучно падали на дно подставляемых мисок.

Слободкин еще минуту назад верил и не верил в то, что придется есть тесто взамен хлеба, а тут вдруг решил, что ничего в этом такого нет, тесто в сущности тот же хлеб.

Словно угадав его мысли, Зимовец сказал, подбадривая приятеля:

— А печка в брюхе. Сама испечет.

Кто-то прошелся насчет дирекции. Кто-то поддакнул. Кто-то возразил:

— Дирекция ни при чем. Я третьего дня на совещании был у Лебедянского, ему прямо в кабинет принесли то же самое. И порция не больше нашей.

Суп наливали в те же миски, тем более что редкий человек не съедал пайку тут же, не сходя с места. Проглотил свою и Слободкин. Ему даже показалось, что давно не пробовал ничего более вкусного. А когда в его миске задымилась темно-зеленая мутная жижа, которую Зимовец авторитетно назвал гороховым супом, и вовсе повеселел.

— Теперь совсем другой разговор! — признался он Зимовцу по пути в цех. — Теперь и железо не таким холодным будет, а то просто руки прихватывает.

Поздно вечером, уходя из цеха, Слободкин задержался возле одной из установок, где шли испытания приборов. Он и раньше, у себя в воздушно-десантной бригаде, много раз видел автопилоты. Но тогда он смотрел на них только с любопытством, теперь не мог оторвать глаз. Ему показалось вдруг, что покрытый светмассой самолетик светился и плыл не в вакуумном пространстве внутри прибора, не за круглым защитным стеклом. В воображении Слободкина он превратился в тяжелый ТБ-третий, на котором они летали, из люков которого прыгали. Сейчас это была не деталь прибора — настоящий самолет летел в настоящем небе. А то, что он при этом еще и излучал свет, придавало возникшему видению какую-то сказочность…

Как завороженный, стоял Слободкин перед прибором, укрепленным на установке, резко раскачивавшейся в разные стороны так, чтобы имитировать любые возможные эволюции самолета в воздухе. Автопилот глубоко заваливался то на один, то на другой бок — самолетик, выкрашенный светмассой, все время при этом сохранял свое положение в пространстве, показывая летчику, где его машина, где земля, где небо. И не только показывал — прибор подавал команду специальному устройству, и оно выравнивало рули без помощи человека.

Чудо, настоящее чудо, — восхищался Слободкин. — Прибор, а думает, как человек. Жаль, не видишь ты, Инушкин, не стоишь здесь со мной. Нет, ты тут. Только я тебе все равно объяснить не могу, как он думает, какой его мозг. Сам знаю о нем чуть-чуть, приблизительно.

— Интересуетесь? — сквозь металлический грохот услышал Слободкин и обернулся.

За его спиной стоял Каганов. И без того бледное лицо его было сейчас совсем восковым.

— Как вы себя чувствуете? — невольно вырвалось у Слободкина.

— В общем и целом.

— Наверно, устали?

Каганов все-таки решил перевести разговор на другую тему:

— Так, значит, интересуетесь? Вы же из десанта, все это вам знакомо уже.

— В общем и целом, — в тон ему ответил Слободкин. — Но если совсем честно сказать, то не особенно. Только принцип действия автопилота нам объяснили, а все остальное — лес, совершенно темный.

— Принцип, это уже многое.

Каганов начал рассказывать Слободкину об автопилоте, И чем больше подробностей узнавал Слободкин, тем восторженнее смотрел на прибор. Давно уже следующая смена заступила, одних людей у испытательных установок сменили другие, а Каганов и Слободкин все разговаривали. Домой они пошли вместе. Разговор продолжался и по дороге. Остановившись у одного из бараков, мастер сказал:

— Здесь я живу. Хотите посмотреть?

Слободкин смутился. Каганов взял его за локоть:

— Пошли, пошли. Ужина не обещаю, но плитка у меня есть, так что водички согреем. Они вошли в коридор, освещенный маленькой лампочкой.

Круглые очки Каганова блеснули двумя тусклыми льдинками. Совсем как у того, в столовой, — подумал Слободкин. Там, в цехе, мастер казался Слободкину уставшим, но сильным, мужественным человеком, а вот перешагнул порог барака и сразу сделался маленьким, незащищенным существом.

Впрочем, только несколько коротких секунд жило это ощущение. Каганов протер очки, толкнул плечом дверь в свою комнатенку, пропустил вперед Слободкина, бочком вошел сам, включил свет и как ни в чем не бывало сострил:

— Раздевайтесь!

Слободкин поглядел на стены, покрытые мохнатым инеем.

— Не комната, а спальный мешок на гагачьем пуху! И по размеру такая же.

— Вот именно.

Каганов включил самодельную электроплитку, сооруженную из двух кирпичей и укрепленных между ними стеклянных трубок с намотанными витками спирали. Напряжение было таким слабым, что Слободкину показалось, будто нить вовсе оборвана. Он даже нагнулся над плиткой, намереваясь исправить повреждение, но Каганов сказал, что все в порядке и нужно только время.

Они погасили свет — в темноте на трубках постепенно обозначались бледно-малиновые струйки — еле различимые, прерывающиеся, будто кто-то поминутно включал и выключал рубильник на станции. Долго сидели у маленького, едва подающего признаки жизни огня, грея над ним озябшие руки. Когда Каганов поставил на плитку чайник, малиновые струйки исчезли вовсе.

Поеживаясь, Слободкин достал остатки махорки, поделился ею с Кагановым, и в комнату снова возвратилось призрачное, чисто символическое, но все-таки хоть глазом ощутимое тепло.

— Если и закипит, то часа через два, не раньше, — сказал Слободкин.

— А куда нам спешить? Подождем. Кстати, вы о себе еще ни словом не обмолвились.

О многом они проговорили в тот вечер. Слободкин вспомнил свою службу в воздушно-десантной бригаде, друзей-парашютистов. Рассказал, как довелось встретить им войну, как дрались с немцами в белорусских лесах, как после ранения, отбившись от своих, они с дружком Кузнецовым, которого все в роте звали Кузей, продолжали бить немцев, как выбрались к своим и угодили в госпиталь, как пытались оттуда бежать, и что из этого вышло.

Каганов рассказал о заводе. О том, как под бомбежкой грузили его в Москве на платформы, как под бомбами добирались сюда, как здесь почти каждую ночь над заводом воют фугаски.

— Сегодня тихо пока, но он свое дело знает. Завтра двойную дозу вкатит. Мы его изучили уже. В бараки и в те попасть норовит.

Чайник так и не закипел, вернее, у них не хватило терпения его ждать. Когда где-то в глубине его чрева раздались первые, еле уловимые звуки от движения воздушных пузырьков. Каганов разлил содержимое чайника в две алюминиевые кружки, бросил в каждую из них по крупинке сахарина, и чаепитие началось.

— Алюминий тем хорош, — сказал Слободкин, — что и не очень горячий чай в нем кажется кипятком. Потому солдат алюминий ценит больше золота.

— Драгоценный металл, — согласился Каганов. — А дюраль — его родной брат.

И он снова заговорил об автопилотах, о том, как наладили тут их производство.

— Почти как в Москве! Даже цех ширпотреба имеется, и продукция — первый сорт.

Оказалось, что кружки, из которых они пили сейчас, изготовлены из отходов производства на самом заводе, что миски и ложки в столовой — того же происхождения.

Слободкин начинал проникаться все большим уважением к людям, с которыми довелось познакомиться за два первых дня. Голодные, полураздетые, неустроенные, они, если вдуматься, совершают подвиг. Он много читал об этом в газетах, слышал по радио, но по-настоящему величие их труда почувствовал здесь — вчера и сегодня. Ему вдруг представилось, как миллионы людей проводят ночи в заиндевелых стенах, обжигают губы об алюминий, как делят последнюю щепотку махорки и сахарина, а утром полураздетые идут по снегу к своим станкам. И так вся Россия, вся страна…

— О чем вы? — спросил Каганов приумолкшего гостя.

— Да о многом. О том, что увидел у вас тут за эти дни.