Слободкин взглянул на бесцеремонного торгаша с удивлением:

— Тебе что нужно?

— Вот это другой разговор! Рабочие? Товар лицом и делу конец. За рабочие восемь сотен кладу, не торгуясь. Цены знаешь небось?

Восемь сотен?!. Слободкин стоял, растерявшийся, сбитый с толку, обескураженный. А что, если в самом деле продать и отправить деньги матери? Все восемь сотен? И еще из получки выкроить? Напишу ей, что зарабатывать стал больше, пусть купит себе хлеба или муки…

Слободкин прикидывал, думал, а рука уже сама нашаривала в кармане карточки. Неожиданно для себя он сказал негромко, но решительно:

— За восемь согласен.

Со стороны могло показаться, что два человека обменялись дружеским рукопожатием. Никто не заметил, как весь содрогнулся Слободкин от прикосновения к холодной руке. Как другой, прежде чем небрежно сунуть за пазуху купленные карточки, успел так же небрежно и в то же время ловко, с тонким знанием дела, глянуть их на свет — не фальшивые ли? Как смущенно, не пересчитывая, Слободкин опустил в карман пачку жирных, сильно потрепанных и оттого уже не шелестевших, словно безжизненных бумажек.

На почту идти времени уже не было, и Слободкин с рынка направился прямо в цех. Он еще не знал, как сумеет прожить почти целый месяц без хлеба. Знал только одно — от Зимовца продажа карточек должна быть скрыта во что бы то ни стало. С голодухой как-нибудь оправлюсь. Не впервой. А вот как быть с Зимовцом? Лучше всего, пожалуй, постараться не ходить вместе с ним в столовку.

Ухватившись за эту идею, Слободкин старался теперь продумать ее во всех деталях. Попросить Каганова, чтобы перевел в другую смену? Но ритм работы такой напряженный, рабочих рук настолько не хватает, что смены все перепутались и давно уже заходят одна за другую, как сказал недавно на летучке Баденков. Он добавил еще, что с этим надо мириться, и Слободкин нисколько не хуже других понимал, как важно целиком подчинить себя интересам завода. У него даже вырвалось тогда: Ну и правильно! — к счастью, не слишком громко, так как он не любил выпячиваться. Но Баденков, видно, расслышал, посмотрел в его сторону одобрительно.

И все-таки надо попытаться всеми правдами и неправдами разминуться с Зимовцом в сменах. Не бесконечно же штурм на аврал налезать будет?

До самого обеда Слободкин и так и этак прикидывал, как ему оторваться от Зимовца. А когда наступил час перерыва, в цехе вдруг появился Строганов. С ним шли Баденков, Каганов, еще какие-то люди. Сергей продолжал работать, но время от времени посматривал в сторону парторга. Звонок на обед раздался в тот момент, когда Строганов был еще далеко от Слободкина. Нужно было выключить мотор и бежать в столовку, тем более, что Зимовца до сих пор не было, но Сергей с места не тронулся. Ему почему-то показалось, что Строганов подойдет к нему. Так оно и вышло.

Через несколько минут парторг в самом деле остановился возле Слободкина.

— А! Старый знакомый! Какие успехи?

— Все нормально, — ответил Слободкин.

— Хорошо или нормально? — переспросил Строганов.

— Нормально вполне.

— Как поживает десант?

— Какой десант? — удивился Слободкин.

— Вот тебе раз! Савватеев мне докладывает, что у нас целый взвод парашютистов сколачивается, а главный закоперщик и знать ничего не знает!

— Я от всего оторвался немного, — как бы извиняясь, сказал Слободкин.

— Ничего себе оторвался! Сказать вам, сколько вы провалялись после той бомбежки?

— Сколько?

— С точностью до одного часа знаю, если хотите.

Строганов достал из кармана гимнастерки записную книжечку, быстро нашел нужную ему страничку, поднес ее к глазам Слободкина.

— Точно?

— Вам честно сказать?

— Не понимаю, — удивленно посмотрел на Сергея парторг.

— Сбился со счета в той больнице… Поверите?

— Вы молодой, товарищ Слободкин, дьявольски молодой! Вот и забываете. Вам можно. А я стареть начинаю, записывать стал. Тут у меня и про больницу, и про кружок парашютный, и про всякое такое. Так вот, насчет кружка благословляю. И даже помогу, если хотите. Только фронтом ребят прежде поры не дразните особенно. Договорились? Нам люди все еще позарез нужны! Специально бронируем. Дайте слово, что сознательным будете.

— Даю, — неуверенно ответил Слободкин.

— Ну и прекрасно. А затея в принципе, повторяю, отменная. Как представлю, даже завидки берут.

— Может, и вас записать? — пошутил Слободкин.

— А возьмете такого?

Строганов постучал ногой по станине станка. Раздался какой-то странный звук. Увидев, как смутился Слободкин, Строганов сказал:

— Берите смело: ногу мне на заводе чинили. Дюралевая, не сломается. И еще кабинет мой в вашем полном распоряжении. Это уж без шуток. Вместе со столом. Как раз такой, как вам нужен — полированный, длинный, метров восемь. Словом, в любое время приходите и начинайте. С питанием у вас как? Неважно?

Слободкин решил соврать. Только сделал это, кажется, слишком лихо. Парторг посмотрел на него с нескрываемым удивлением, но ничего больше не сказал, молча пожал руку и двинулся дальше.

— Ты, Слобода, теперь на виду у всех, так что в случае чего держи хвост трубой, — пробасил Зимовец поздно вечером в бараке, поудобнее устраиваясь на своей половине койки. — Строганов возле тебя одного полчаса простоял.

— Не говори! А ты прав, мужик он свойский. Рабочие его любят, наверно?

— Ну, в любви рабочий класс объясняться не мастер, а так вроде ничего, уважают. В парашютисты к тебе не просился?

— Стол свой для укладки отдает. Приходи, дескать, в любое время, у нас с тобой интересы сходятся — тебе нужен длинный стол, мне — короткие заседания. Представляешь, говорит, как теперь мне легко будет любителей многословных речей останавливать? А он, оказывается, инвалид?

— Скрывал первое время. Хромает и хромает. Потом, когда в инструментальном ногу ему мастерили, кто-то из слесарей проболтался. Оказалось, это еще на финской его.

— Я сначала решил, что ты брешешь. Парторг, парторг! Скромный. Все знает. Все видит. Ну, думаю, Зимовец перед начальством дрожит. Счастье твое, что ошибся…

Если бы в бараке было светлей, Зимовец увидел бы чуть улыбающиеся глаза друга.

О чем он думал сейчас? О первой роте? О кружке, который теперь скоро начнет работать?

Да, именно об этом. О первой роте. О ребятах. О кружке, который в сознании Слободкина все отчетливей становился мостиком между тем, хоть и не особо героическим, но все-таки боевым прошлым и настоящим, где его окрестили героем, но где он ничего толком не знает и не умеет. Поэтому все его мысли там — в первой учебной, где бы не была она сейчас, какие бы лишения не испытывала.

О первой роте. О ребятах. О кружке… И еще о том, чтоб весточка его скорей до Москвы добралась. И чтоб отыскалась Ина.

Он почему-то вспомнил сейчас, как с мальчишками в деревне, запустив змея, отправлял в небо письма. Трепещущие белые уголки бумаги неслись по нитке ввысь, застревая на узелках, останавливаясь, снова устремляясь вперед и, наконец, добирались до цели. Ребята с криками читает! читает! замирали на несколько секунд, чтобы услышать, как медленно, переливчато поет в небесах трещотка, словно выговаривает по складам начертанные в письме слова…

Слободкину почудилось, что его письмо к матери тоже вот так летит сейчас по проводам, как по ниточке. Летит, каким-то чудом ловко огибая столбы, задерживаясь на мгновение, чтобы одолеть узел, которым связаны провода после бомбежки, после обрыва. И снова в путь — через огонь, через дым, через сожженные города и села. Через смерть…

Уже совсем засыпая, он видел, как письмо его добралось до Москвы, получено матерью. Читает, читает, перечитываете И деньгам рада, хоть и сердится.

По Волге вторую неделю шагала весна. И на что уж много было забот у людей на заводе, а все-таки находили время-десяток минут перед сменой — выйти на берег, постоять у кипящей воды, возле самой ее кромки. Просто постоять. Посмотреть и послушать, как раскалываются друг о друга льды, набирающие скорость с каждым часом, с каждой минутой. И странное дело: дробятся, дробятся ледяные поля — пополам, еще раз надвое, еще раз, еще, а мельче от того вроде бы не становятся — все такие же мощные, несокрушимые. Переламываются, кажется, только для того, чтобы поплотней и удобней притереться друг к другу, а потом снова спаяться, свариться намертво и стать как металл — в месте сварки еще прочнее. Пробуй такую льдину, волна, на излом, на разрыв, на износ. Пробуй, гранит быков шагающего через Волгу моста. До своей поры все выдержит.