— Лекции Каганова для тебя бесследно не прошли. Это гироскопическим эффектом называется.

— Вот именно. Ну, ты согласен с моей философией?

— В философии я не силен. Образование не то. Но мысль интересная. Ты после войны трактат напиши.

— После войны, думаю, все по-другому видеться будет. Сейчас вот здорово все проступает в каждом человеке — чем кто богат, чем кто нищ, кто способен на подвиг, кто на подлость. Ты присмотрись хорошенько к людям.

— Интересно, слов нет. Только, кажется мне, не совсем ты прав, Слобода. Твоя философия на каждом человеке вроде бы точку ставит. Один такой, сякой, разэдакий, и нет у него никаких видов на то, что когда-нибудь лучше станет. Другой просто ангел, перышко воткни — вспорхнет. Был всегда хорошим, стал еще прекраснее. В жизни все сложнее, по-моему. Любого человека возьми. Того же Устименко. Ты знаешь, я о нем не высокого мнения, но если с ним подзаняться, как с нами в комсомоле возились, горы свернет для общего дела.

— Я об Устименко плохого не думаю.

— Ну ладно, бог с ним, с Устименко. Тарас Тарасович тебе подойдет? По твоей теории потерянный человек. А на самом деле просто руки у нас не доходят до каждого.

— Сейчас не доходят, но раньше ведь доходили?

— Раньше не все в нем было видно, как сегодня. Тут я не спорю.

— Значит, мы оба правы.

— Хочешь, от твоей теории останется сейчас одно воспоминание?

— Ну?

— Глаза у тебя сегодня грустные, и сам ты весь скис. Раньше, тем более до войны, ты, наверное, не такой был. Где же твоя теория?

— Демагог ты, Зимовец.

— Опять трещит по всем швам твоя теория — до войны я демагогом не был. Знаешь, кем был Зимовец до Великой Отечественной?

— Кем?

— Голубятником. Если бы ты знал, Слобода, каких голубей гоняли мы с ребятами! Каких голубей!..

— Мраморных гоняли?

— Спрашиваешь!

— А мохноногих?

— Сколько хочешь!

— И турманов?

— По турманам я самым главным специалистом был…

Кабинет Строганова, к которому Слободкина срочно вызвали, выглядел сегодня необычно. Всюду — на столе, на подоконниках, на стульях и даже на полу лежали горы каких-то свертков. Пока парторг заканчивал телефонный разговор, Слободкин успел прочитать на одном из свертков строку, крупно и четко выведенную чьей-то старательной рукой — Фронт. Славному защитнику Родины.

— Объяснять что-нибудь надо? — положив трубку на рычаг, спросил Слободкина Строганов.

Сергей растерянно переступал с ноги на ногу. Он все еще не мог поверить в то, что выбор пал именно на него.

— Секретарь ваш обкомовский зубами в меня вцепился, отпустите да отпустите фронтовика, как нашего общего представителя. Одним словом, собирайтесь. Слободкин. Тем более что с вашими желаниями это, кажется, совпадает?

Строганов подошел к Слободкину поближе, заглянул ему в глаза.

Совпадает! Откуда только берутся такие неточные, приблизительные слова? Слободкин готов был навьючить все эти свертки на себя и пешком по весенней распутице шагать до самого фронта. Сейчас же, сию минуту…

— Когда ехать, товарищ Строганов?

— Ехать! Вы плохо знаете своего секретаря. Он с меня еще и самолет стребовал! У вас, говорит, есть там одна удочка, дайте ее на два денька. Я ему объясняю, удочка еле дышит, вот-вот вовсе развалится, он знай свое — дайте, а то не поспеем к празднику.

— К празднику обязательно надо успеть, — сказал Слободкин.

— Второй Радволин! Хватка у вас, я доложу, мертвая! Что у одного, что у другого.

Строганов взял со стола один из свертков, аккуратно развязал бечевку, бережно, не разрывая бумаги, начал извлекать содержимое.

— Ничего подарочек? С таким не стыдно лететь, по-моему, а?

Парторг разложил перед Слободкиным вышитый кисет, зажигалку, шерстяные носки, теплые варежки.

— С табаком даже? — Слободкин дотронулся до кисета.

— По полпачки в каждом комплекте. Больше не наскребли. А зажигалка — с кремнем и бензином. На полном ходу. Попробуйте.

Слободкин взял зажигалку, слегка повернул большим пальцем ребристое колесико. Синий стебелек пламени поднялся высоко и уверенно.

— А носки шерстяные, зимние… — сказал Слободкин и задумался. — Подарок с намеком получается. Воевать, мол, вам еще, братцы, и воевать…

— Ну что ж, если в этом кто-то и намек усмотрит, то намек, в общем, здравый, жизненный. Я так смотрю. А вы?

— Конца не видно еще.

— В том-то и дело. Мы с вами реалисты, Слободкин. Вам сколько лет?

— Двадцать, — сказал Слободкин. — Скоро будет.

— В сыновья мне годитесь, я совсем старик перед вами. И по-стариковски могу еще добавить насчет носков, а заодно и насчет варежек — пар костей не ломит. А вы все-таки не ответили на мой вопрос: не стыдно с таким подарком явиться к празднику? Как с позиции фронтовика?

— Хороший подарок.

— Ну, тогда ни пуха! Но учтите, Слободкин, поручение не только почетное опасное. Нас с вами он бомбить перестал потому, что все силы туда бросает. В воздухе, просто хозяйничает.

— Все ясно, товарищ Строганов. Парашют наш разрешите в полет взять? С парашютом мне ничего не страшно.

— А ой разве годен? Мне говорили — БУ.

— На занятиях просмотрел его. Каждую складочку. Повидал он всякое, но в случае чего сработает, я уверен.

А для ребят знаете какая школа? Будут укладывать не просто ради практики для боевого прыжка! Я им задание приготовил такое.

— Ну, раз уж приготовили, тогда какой разговор? Поддерживаю. Так и скажите: не учебное — боевое поручение вам, хлопцы. Пусть постараются, в конце концов, им же на пользу пойдет. А теперь давайте посчитаем подарки и вместе подумаем, какую будете речь говорить при вручении.

Слободкин хотел сказать, что больше всего на свете боится речей и просит в этом смысле на него не рассчитывать, но вовремя спохватился и промолчал. Не надо искушать судьбу, а то, чего доброго, передумают, другого пошлют. Желающих сколько угодно найдется.

Начали считать и укладывать подарки в узкие желтые ящики, предназначенные для перевозки приборов.

Неожиданно Строганова вызвали на какое-то срочное совещание в город. Разговор о речи сам собой отложился. Оставшись один, Слободкин позвонил в цех, отыскал там Зимовца и назначил на завтра внеочередное занятие кружка:

— Всем передай — получено важное задание.

Но до завтра была еще целая смена. И какая! Все бригадиры в цехе словно с ума посходили — у каждого что-то сломалось, что-то пришло в негодность: Слободкин, мне в первую очередь! Слободкин, где тебя черти носили? В самый разгар работы пришел Каганов:

— Уволокли тебя все-таки? Не было печали! Сколько там пробудешь?

— Суток двое.

— Не суток двое, а двое суток. Это разница. Смотри, чтоб без всяких задержек. А пока нажимай. Целая очередь к тебе. Смотри, не зазнайся. Голова еще не кружится?

Кружится! Только знали бы вы, товарищ мастер, как и от чего кружится моя голова! Особенно сегодня. Но вы не узнаете. Зачем всем и каждому знать об этом?

Слободкин вспомнил, как однажды в детстве, во время пионерского похода пожаловался вожатому на головокружение. Шагали из Серпухова в Тальники пыльной дорогой, по самой жаре, много часов подряд. Чтобы поддержать ослабевшего, вожатый спросил как можно более весело:

— Кружится? В какую сторону?!

Слободкин сперва растерялся, потом подумал: раз не знаю, в какую сторону кружится, значит, не кружится! Она и в самом деле скоро перестала кружиться. Через несколько минут сам подошел к вожатому:

— Все прошло. Вожатый рассмеялся:

— Испытанное средство!

Но сегодня Слободкин отчетливо чувствовал, как и в какую сторону все плыло у него перед глазами. Особенно, когда неотрывно смотрел на быстро вращающийся патрон или медленно ползущую каретку. Вот сейчас например. Как же все-таки слаб человеческий организм! И на все-то он реагирует. На каждый пустяк. На холод, как автопилот. На голод, как прибор еще более чувствительный. А в общем-то, пустяки самые настоящие! Чувство голода возникает оттого, что стенки опустевшего желудка начинают соприкасаться друг с другом. Это Слободкин, еще лежа в госпитале, где-то вычитал. Вот пойду сейчас, выпью стаканов пять воды, они и перестанут соприкасаться…