— Кусать, говорю, хотите?

— Ага, — честно признались, наконец, оба. Моторист молча вынул из кармана кусок черного сухаря, разломил его на три части.

От сухаря пахло бензином, соляркой и почему-то железом. Но для Слободкина не было сейчас запахов вкуснее и слаще. Он даже зажмурился. Заметив это, моторист проворчал:

— Голодные, как собаки, а еще форс держат. Ишь вы какие!

Из подкатившей полуторки вышел Строганов. Слободкин, летчик и Сергей Сергеевич переглянулись, но удивления своего не показали. Да и чего удивляться? — подумал Слободкин. — Дело серьезное, вот парторги решил сам проконтролировать все до конца. Только бы про речь разговора опять не завел! Вместе с шофером, впятером, они принялись таскать к самолету пакеты с подарками. Их оказалось так много, что все в кассетах не поместились. Решено было частично использовать под груз вторую кабину. Для этого Слободкину пришлось сперва занять там свое место, потом летчик, шофер и Строганов трамбовали вокруг него пакеты, стараясь заполнить в кабине каждый свободный уголок. Не принимал участия в этом только Сергей Сергеевич. Он стоял в стороне, явно не одобряя вопиющего нарушения правил эксплуатации самолета. Встретившись глазами с сердитым взглядом Сергея Сергеевича, Строганов, словно спохватившись, громко спросил:

— Все, что ли?

— Вроде бы, — ответил шофер.

— Ну, тогда подводим черту, а то вон моторист недоволен нами. Верно я говорю?

— Я уж привык, — устало махнул рукой Сергей Сергеевич.

— Слободкин, как ты там себя чувствуешь? — крикнул Строганов.

— Прекрасно! Только вот если перекур перед взлетом будет, меня не забудьте.

Строганов взобрался на крыло, расстегнул шинель, достал пачку папирос, протянул ее Слободкину.

— Ой! Любимый Беломор! Откуда это?

— От жены к Новому году еще получил. Как раз в тот день, когда курить бросил. Представляешь? Ну и сберег на память.

— Тогда себе оставьте, — решительно сказал Слободкин.

— Ты русский человек или не русский?

— Русский.

— Ну вот, бери, а то обижусь.

— Но ведь дареные!

— Бери, бери, она не обидится. Раскуришь с ребятами. Завидую я тебе, Слободкин. Если б ты знал, как завидую! Ты скажи там привет от бывших фронтовиков. Да и вообще от всех наших, от рабочего класса. Длинных речей не надо. Это я тебя попугал тогда. Привет передай, вот и вся речь.

Слободкин готов был расцеловать Строганова, не то что взять от него папиросы. Он именно так, наверно, и сделал бы, но пакеты с подарками уже прочно заклинили его в кабине. А парторг, неловко стукнув о плоскость протезом, уже спрыгнул на землю. Слободкин так и не успел распечатать пачку летчик поднялся на свое место. Сергей Сергеевич направился к винту, и через несколько секунд Слободкин почувствовал, как поползли куда-то вниз, к ногам, пакеты с подарками…

С двух сторон от набиравших скорость колес самолета начали расти стальные крылья брызг — такие же длинные, как плоскости. Слободкин видел это очень хорошо, так как восседал на пакетах, которые затолкал еще и под себя, и теперь, высвободившись из-под надзора Сергея Сергеевича, перестав неестественно сутулиться, высовывался из кабины чуть не до пояса. Заметив это, летчик погрозил ему кулаком. Слободкин снова вобрал голову в плечи, но скорее от ветра, чем от этой угрозы: в боковом зеркальце он поймал одобрительную улыбку летчика, а вслед за ней увидел и его вскинутую над головой руку с крепко зажатым пакетом.

Давно уже на сердце Слободкина не было так хорошо, как в эти минуты. Снова на фронт! Пусть не бойцом, всего лишь сопровождающим подарки. Сегодня туда, завтра уже обратно, но ему непременно нужно побывать там. Слободкин думал об этом в последние дни и часы настойчиво, неотвязно, но не давая себе отчета, почему и зачем нужна ему встреча с фронтом, с ребятами, идущими в бой. Просто, ему это было необходимо. А парторгу разве это не нужно? Дай волю, он и на дюралевой ноге зашагал бы туда же. Не скрыл ведь, что завидует. Тоже обидно человеку — судьба ему вон какой билет вытащила. И не взвыл, вроде меня. А Зимовец? Даже проводить не пришел. Сейчас лежит на койке — один-одинешенек, расположился со всеми удобствами, и одеяло никто с него не тащит, и локтем в бок не сверлит, но радости от того все равно мало. Злой, от зависти лопается, надулся, как мышь на крупу. Это уж точно!..

У-2 шел на небольшой высоте. Слободкин опытным взглядом определил расстояние до земли с точностью, которой могли позавидовать иные приборы. Он подымал над защитным козырьком два пальца, летчик кивал головой, подтверждая, что под крылом действительно двести метров. Потом один из двух пальцев ребром ладони пилился пополам, еще пополам — голова в кожаном шлеме покачивалась в такт каждому жесту Слободкина. Некоторое время шло безмолвное соревнование. Летчик показывал свое умение притереть машину почти вплотную к земле, повторяя все ее неровности, все впадины и возвышенности, Слободкин безошибочно считал метры. Искусству этому он научился еще в бригаде, во время учебных прыжков с малых высот, когда каждый метр в самом деле на строгом учете и от каждого зависит жизнь. Та предельно малая высота, на которой они старались идти сегодня, тоже имела свой резон. Все чаще и чаще поглядывали за воздухом, а небо, как назло, было чистым, совершенно синим, появись в нем мессеры, не найдешь ни одного облачка, которым можно прикрыться. Но вот уже второй час бежит по земле кособокая тень самолета, похожая на раскрытые ножницы. Бежит, стрижет километры — пестрые от скорости, которую все-таки можно выжать из старой удочки, когда очень торопишься. На исходе второго часа летчик начинает показывать Слободкину большой палец. Высоко поднятый над головой, он выглядит особенно большим от натянутой на руку кожаной перчатки. Слободкину даже кажется, что он видит отражение пальца на земле, и жестом просит летчика поднять руку еще чуть повыше. Теперь уже оба они различают палец, мчащийся по степи вперегонки с распростертыми крыльями. Он прыгает с кочки на кочку, с бугорка на бугорок и наконец застревает где-то в редком ежике прошлогоднего серого ковыля. Приземлились в открытом поле. С трудом выкарабкавшись из совсем заклинивших его пакетов и выпрыгнув из кабины в грязь, Слободкин спросил летчика, как удалось ему посадить машину на такой аэродром.

— А черт его знает! — откровенно признался тот. — Ну да ладно, не время об этом. Вон, кажись, подшефные катят.

Вдалеке показался трактор с прицепом. Он быстро шел напрямик, звонко постукивая мотором. К этому мирному звуку через минуту примешался другой, еле уловимый, но заметно усиливавшийся, наплывавший ритмичными волнами.

— Воздух! — сказал летчик и приложил руку к бровям. — Вовремя мы с тобой плюхнулись. Ты смотри, сколько их, сволочей, а!..

В сверкавшем от солнца краю неба стали отчетливо вырисовываться хищные силуэты стервятников. Они шли ровными рядами, как на параде, и их становилось все больше, по мере того как глаза привыкали к слепящим лучам. Послышался гром зениток.

— Все наглей и наглей себя держат! — сказал летчик. — Ведь строем идут, гады!

— Пугают, — ответил Слободкин.

— Пугать-то некого. Все пуганы — перепуганы, все привыкли давно.

— А наши где? Не везет мне на наших. И на Березине их не было, и тут не видать.

— Появятся сейчас, отведут тебе душу. Аэродромы у нас пораздолбаны, черт-ти откуда чапать приходится. Вот и запаздывают всякий раз. Это мы с тобой где хочешь сядем, откуда хочешь взлетим. Ястребка с болота не подымешь.

— Ясно. У немцев самолеты, у немцев аэродромы, а нам и взлететь-то неоткуда.

— Злой ты, как пес. Жрать, что ли, опять захотел?.

— Покурить хотя бы.

— Тебе же Строганов пачку Беломора дал.

— Уронил, когда высоту угадывал…

— Та-ак… Теперь понятно, почему злишься. Но метры мерил отлично, ничего не скажешь.

— А у тебя не из чего свернуть?

— Я на твой Беломор рассчитывал, остатки своего самосада Сергею Сергеевичу высыпал.