- Нет, неправда. Этого и сравнивать нельзя.

- Почему же?

- А потому, что прежде всего у них нет никакой определенной цели, к которой бы они стремились.

- Вот что! Из чего же ты это заключил, любопытно знать?

- А из того, что я вижу всякий день.

- Например?

- Они только о том и стараются, чтобы как можно меньше работать и в то же время как можно больше получать.

- Мм. Что ж, это, по-моему, цель довольно определенная. Какой же тебе еще? Ты ведь, кажется, говорил, что у них нет никакой?

- Да разве это цель?

- Что же это такое?

- Это так, черт знает что, какое-то бессознательное стремление.

- Стремление! Стремление обыкновенно предполагает и цель. Ну, да хорошо, положим, стремление, и притом бессознательное. К чему же они стремятся? К тому вот, как ты говоришь, чтобы как можно меньше работать и как можно больше получать. Ты находишь, что это стремление нехорошее. Ну, а теперь позволь тебя спросить, ты сам-то к чему же стремишься? К тому, чтобы как можно больше работать и как можно меньше получать? Так, что ли?

- Н-не...

- Ну, так что ж тут разговаривать еще! Стало быть, стремления-то у нас с ними одни и те же; разница только в том, что мы сознательно желали бы их приспособить к нашему хозяйству, они же, как все глупорожденные, бессознательно упираются и всячески стараются схитрить. Ну, а на этот случай у нас средства такие имеются для понуждения их, средства, к народным обычаям приноровленные. Вот в древние века нравы были грубые, - тогда и орудия, которыми понуждались глупорожденные к труду, тоже были неусовершенствованные, как то: исправники, становые и проч., теперь же, когда нравы значительно смягчены и сельские жители вполне сознали пользу просвещения, и понудительные меры употребляются более деликатные, духовные, так сказать, а именно: увещания, штрафы, уединенные амбары и так далее. Вот и хороводимся мы таким манером и долго еще будем хороводиться, доколе мера беззаконий наших не исполнится. Только зачем же тут церемониться-то уж очень, нюню-то разводить зачем, я не понимаю. Штука эта самая простая, и весь вопрос в том, кто кого; стало быть, главная вещь не конфузься...

- Убирай, - Вставая из-за стола, сказал Щетинин лакею.

III

Вечером, часу в осьмом, дня через два по приезде, шел Рязанов берегом реки. Песчаная дорога, по которой он шел, извивалась между кустами и вела на мельницу. По ту сторону круто поднимался каменистый обрыв, поросший красноватым орешником, вперемежку с мелким курчавым дубом. С отлогого берега видна была серая, изрытая дорога, смело вьющаяся в гору, зеленая крыша водяной мельницы и барская усадьба, до половины сидящая в зелени. Солнца уже не было, только крутой берег реки весь был залит красноватым светом. В кустах сильно пахло сыростью и камышом. Рязанов шел потихоньку, глубоко погружая ноги в похолодевший песок. Позади его зашуршали колеса, он оглянулся: в кустах двигалась лошадиная морда с дугой, дальше показался мальчик в большом картузе и наконец батюшка в зеленой рясе и в шляпе с широкими полями. Батюшка ехал в полевых дрогах и, поравнявшись с Рязановым, спросил:

- Никак опять за рыбой ходил? Ах, извините! ошибся. Представилось мне, что это конторщик, - говорил батюшка, снимая шляпу.

- Мое почтение, - сказал Рязанов.

- Добрый вечер. Да вы не к господину ли Щетинину? Так прошу покорно садиться. А я, признаться, тоже было хотел его повидать.

Рязанов сел. Поехали.

- Вы, верно, приезжие? Ну, так. А я гляжу, гляжу, что такое? - ошибся. Ха, ха, ха! Вот прекрасно! Из Саратова?

- Нет, из Питера.

- А. Столичные жители. Погостить вздумали в наши места?

- Погостить.

- Мгм. Прекрасное дело. Имя ваше?

- Иаков.

- Да, да. Иаков, брат господень. По отчеству?

- Васильич.

- Яков Васильич. Да. Ну, так как же, Яков Васильич, в Питере-то дом свой имеете?

- Нет, не имею.

- Мгм. Квартирку нанимаете?

- Нанимаю.

- Служите небось?

- Нет, не служу.

- Да. Не похотели?

- Не похотел.

- Что ж, конечно, не всякому. Капитал у себя имеете?

- Нет, не имею.

- Звания дворянского?

- Духовного.

- Ну?!

Батюшка обернулся.

- Так вот-с. Очень рад. Будьте знакомы.

Въехали на плотину. Около мельницы стояли лошади и мужики, обсыпанные мукою; вода глухо шумела в колесах, в пруду копошились утки; дроги попрыгивали по кочкам. Становилось темно; Рязанов сидел рядом с батюшкою; волосы от батюшкиной бороды развевало ветром, и во время разговора они беспрестанно попадали Рязанову в рот. Батюшка спрашивал между тем:

- По первому разряду кончили курс? В попы-то что ж не посвятились? Неужто невесты не нашли 1? А! Да; не похотели.

Дроги въехали на барский двор; у крыльца толпились мужики, перед ними стоял Щетинин с тетрадкою в руке и говорил, поднося одному из них к носу карандаш.

- Если я вам еще вот хоть эдакий прутик продам, так я себе позволю в глаза наплевать.

- Что ж, Ликсан Васильич! - заговорили мужики.

- Нет, голубчики; будет с меня, поучили уж довольно. А, здравствуйте, батюшка!

- Мое вам почтение, - говорил батюшка, входя на крыльцо и подбирая рясу. - Во имя отца и сына и святого... Что это, никак опять они вас тово... Обманули?

- Что уж тут!..

Щетинин махнул рукой.

- Скажите, пожалуйста! Да это крюковские. Вы крюковские, что ли?

- Они самые, - нехотя отвечали мужики.

- Ну, так. Знаю я их до тонкости. Как же. То есть такие, я вам скажу, в высшей степени

плуты.

Мужики равнодушно смотрели на батюшку, один кашлянул в шапку.

- Ты что там кашляешь? - Вдруг спросил батюшка. - Ты, любезный, от меня не скроешься. Вот извольте, - продолжал он, обращаясь к Щетинину,  - с этим самым мужичком... Как тебя звать, Семеном, что ли?

- Семеном.

- Да, вот с Семеном-то с этим задумал я прошлый год пчел держать пополам. Соблазнил меня, мошенник. - согласился. "Согласен", говорю. А ты поди сюда! Куда ты прячешься? Ну, хорошо. Я еще говорю: "Смотри, говорю, Семен..." - "Будьте покойны!" прекрасно. Я, признаться, и понадеялся на него. Представьте, надул ведь! То есть так аккуратно надул, как лучше требовать нельзя. Вот этот самый мужичонка. Лицемер такой... Я господину посреднику на него жалобу принести хочу.

- Позвольте, батюшка, - начал было мужик.

- Не лги! Я знаю, что ты лжец. Да чево тут? В глазах обманул, в глазах. Ты, любезный, меня этим обидел до крайности: духовного отца своего обманул. А? Извольте радоваться.

- Идите чай пить, - выходя на крыльцо, сказала Марья Николавна.

Все собрались в столовой вокруг самовара: Марья Николавна намазывала масло на хлеб, Щетинин сел было за стол, но потом опять встал, взял записную книжку и начал что-то записывать; Рязанов барабанил пальцами по столу, батюшка молча рассматривал подсвечник.

- Дорого дали? - наконец спросил он Марью Николавну.

- Не знаю. Это вот он.

- Что такое? - глядя в книжку, спросил Щетинин.

- Подсвечники батюшка спрашивает.

- Дорого ли? - прибавил батюшка.

- Рублей пять, кажется, - скороговоркою ответил Щетинин.

- Искусно, - заметил батюшка, ставя подсвечник.

- Два рубли восемь гривен, да рубль семьдесят две, да полтина... бормотал про себя Щетинин.

- Какие ныне села богатые, - немного помолчав, сказал батюшка, но, не встретив ни в ком сочувствия, обратился к Рязанову:

- А у вас, Яков Васильич, там сено-то небось... Тоже, чай, покупаете когда?

- На что мне его?

- Стало быть, лошадок не держите?

- Нет, не держу.

- Да, да. Ну, муку-то всё покупаете. Почем мука-то у вас?

- А бог ее знает, почем она там, мука. Я в это не вхожу.

Марья Николавна улыбнулась.

- Что вы с ним, батюшка, об этих вещах разговариваете, - спрятав книжку в карман, заговорил Щетинин. - Ведь он... Вы думаете, он это знает что-нибудь. Он надо всем этим смеется.