- Ну, а он-то что же? - спросила Марья Николавна.
- А он бат: чаво, бат, мне их стыдиться? Я, бат, перва у те косу всю вытаскаю, посля и зачну стыдиться.
- Мгм, - сделал Рязанов.
- Да уж что, сударыня, - продолжала баба, сморкаясь в рукав,
- Что уж говорить! Наше дело, известно, круг робятенок убиваисси, а им что? Озорство только у него на уме одно, мудрить над нашей сестрой. Ишь они мудрецы какие!
- За что ж он тебя бьет, я все-таки не понимаю, - сказала Марья Николавна.
- За что? - перепросила баба.
- Захотели вы, сударыня, у мужика понятия. Нешто он скажет, за что. Яму баба все одно вот - тьфу. Под руку подвернулась - хлоп. Уйди, говорит, ты от меня, постылая!..
Баба нагнулась и концом фартука утерла слезы.
- На кой, говорит, ты мне ляд таперя? Не видал нешто я дохлых-то. Только, говорит, ты на то и годисси - ворон пужать.
- Он тебя не любит, - тихо заметила Марья Николавна.
- Как не любить! Чаво ж яму еще? Я, чай, яму не чужая. Любить! Известно, где яму меня любить. Вон у меня грудь заложило, ни поднять, ни что. Что ж, нешто я этому рада, что я чижолая.
- Да-а! Вот оно что, - сказал Рязанов и пошел во флигель.
К обеду вернулся Щетинин с хутора, весь в пыли, усталый; снял галстух, выпил рюмку водки и молча сел за стол.
- Ну, что постройка - идет? - спросила его Марья Николавна.
- Идет, - нехотя ответил Щетинин. - Измучился я, как собака, - немного помолчав, сказал он и положил ложку на стол. - Такие скоты эти плотники! То сделали, что теперь нужно опять нижние венцы подымать. Они, знаешь, их не переметили как следует и перепутали; ну, и вышла такая гадость, что смотреть скверно: одно бревно так, другое эдак. Самый лучший лес у меня тут был наготовлен, они его весь испакостили. Теперь понимаешь, какая работа опять сызнова перекладывать весь сруб! Черт их возьми! Уж я их ругал, ругал... Мошенники!.. Ах, я и забыл, что ты здесь сидишь.
- Ничего, не стесняйся, - ответил Рязанов, продолжая есть.
- Нет, в самом деле, изо всякого терпения выводят.
- Ну, конечно, - заметил Рязанов.
- Посуди ты сам, - продолжал Щетинин, - Я им плачу почти вдвое, нежели сколько бы они получили у другого; потом, кроме того, мои харчи, и притом жалованье плачу помесячно.
- Да.
- Пришли ко мне оборванные, в ногах валяются: отец родной, есть нечего, дай работы! Ну, сжалился, взял их, одел, обул, за двоих подушное внес, вперед дал по целковому...
- И такая неблагодарность!..
- Нет, ведь что же? Стараешься, в самом деле. Уж, кажется, я ли для них не старался; а они вон какую штуку со мной сыграли. Они ведь этого и знать не хотят, что я по их милости убытку пятьдесят целковых понес. Далеко, видишь ли ты, бревна лежат, так им лень таскать. А? Как это тебе нравится?
- Нехорошо. Это с их стороны неблагородно, - сказал Рязанов, утирая салфеткою рот.
- Нет, серьезно?
- Чего ж тут. Понятное дело, что такого поступка одобрить нельзя.
- Ну, вот видишь. Так теперь ты скажи, имел ли я право назвать их мошенниками?
- Нет; мошенниками называть их ты права не имел.
- Почему?
- А потому, что этого тебе законом не предоставлено. Мало бы ты чего захотел. Этого нельзя. Ведь они уж вышли из крепостной зависимости?
- Вышли.
- Ну, так как же? Нельзя. Личное оскорбление. А вот к становому 6 - это другое дело.
- Я этого вовсе не желаю.
- А не желаешь, тогда лучше всего прямо войти с жалобою к посреднику, дабы повелено было на основании и так далее. Вот это уж всего вернее и... Приличнее, чем ругаться-то.
- Ах, да нет. Ты это...
- Ты думаешь, не взыщут? Нет, брат, теперь уж не те порядки пошли. Всё до последней копейки взыщут.
- Что ты говоришь!..
- Не отвертятся, не беспокойся.
Марья Николавна все время с напряжением следила за разговором и беспокойно взглядывала то на Рязанова, то на мужа; наконец, она не выдержала и, краснея, спросила взволнованным голосом:
- Да разве это хорошо - жаловаться в суд?
- А вы находите, что нехорошо? Почему же-с? - добродушно спросил Рязанов.
- А потому что... Их там наказывать будут... Я не знаю...
- Ну, так что же-с?
- Как - ну, так что же? Их посадят в тюрьму... Вообще это...
- Может быть, и посадят. Если увещания не подействуют и мерами кротости нельзя будет их склонить...
- Но ведь они бедные. Вы забываете... Откуда же они возьмут пятьдесят рублей?
- Ежели наличных денег не имеют, то, может быть, окажется движимость, скот.
- Ну, и...
- Продадут-с. Что ж им в зубы-то смотреть.
- Да ведь это я не знаю, что такое... Это варварство!..
- Очень может быть-с.
- Так как же вы предлагаете такие средства?
- Я никаких средств не предлагаю, я только напоминаю.
- Что же вы напоминаете?
- Я ему напоминаю его обязанности. Всякое право налагает на человека известные обязанности. Пользуешься правом, - исполняй и обязанности.
- Какие обязанности? Вы ему напоминаете, что он может, если захочет, злоупотреблять своим правом.
- Нисколько-с. Напротив; я ему напоминаю только о том, как следует благоприобретать, а злоупотребляет уж это он сам.
- Разве это злоупотребление, если он прощает этих плотников?
- А вы как же думали? Конечно, злоупотребление. Если бы он один только пользовался правом карать и миловать, тогда бог с ним, пусть бы его делал, что хотел. Если ему бог дал такую добрую душу, так что ж тут разговаривать. Хочешь идти по миру, ну и ступай. Но вы не забывайте, что нас много, что он, оставляя безнаказанными этих плотников, поощряет их на новые мошенничества и подает гибельный пример. А от этого мы все страдаем: он портит у нас рабочие руки.
Щетинин задумчиво смотрел в тарелку и водил по ней вилкою.
- Ну, хорошо еще, - продолжал Рязанов, - что я вот могу жить так, ничего не делая; но если бы я был рабочая рука, да я бы... Я бы непременно испортился. Я бы сказал: а! Так вот что! Стало быть, можно делать все, что хочешь. Пошел бы в кабак - эй, братцы, рабочие руки, пойдемте наниматься в работу! Сейчас пошли бы мы, нанялись к кому-нибудь сад сажать, набрали бы денег вперед, потом взяли бы насажали деревья корнями вверх, а дорожки все изрыли бы и ушли. Ищи нас! Что ж, разве это хорошо?
- Бог тебя знает, - наконец сказал Щетинин, - для чего ты все это говоришь.
- А для того и говорю, что не хочу тебя лишить дружеских советов. Вижу я, что друг мой колеблется, что ему угрожает опасность, что он может сделаться жертвою собственной слабости, да и нам всем напакостит; ну, вот я и не могу удержаться, чтобы не напомнить ему; я говорю: друг, остерегись, не поддавайся искушению, не поблажай беззаконию, ибо оно наглым образом посягает на нашу собственность. Священное право поругано, отечество в опасности... Друг, мужайся, говорю я, и спеши препроводить обманувшие тебя рабочие руки в руки правосудия...
Щетинин засмеялся, Марья Николавна нерешительно улыбалась, а лакей, стоя поодаль с чистою тарелкою в руке и насупившись, исподлобья посматривал то на того, то на другого и, по-видимому, ничего не мог понять.
- Вот ты говоришь, препроводить, - начал Щетинин, - Ну, хорошо; а что бы ты сказал, если бы я в самом деле так поступил?
- Чтo бы я сказал? Я сказал бы: вот примерный хозяин! И гордился бы твоею дружбою. И еще бы сказал: это человек последовательный; а лучшей кто бы мог хвалы тебе сказать?
- Так-то оно так, - со вздохом сказал Щетинин, - Да... Да нет, брат, я нахожу, что в некоторых случаях надо поступать непоследовательно. Маша, налей-ка мне квасу!
- Да. Ну, это как ты хочешь. Разумеется. Я тебя принуждать не буду; только уж...
- Да нет, видишь ли, - перебил его Щетинин, - штука-то в том, что в практическом деле такая строгая последовательность невозможна. Этого нельзя и требовать.
- Ну, да. С нас нельзя требовать, а с плотников можно. Это так.
