Кто-то из гостей ринулся посмотреть, однако громкие окрики Ханны и сильный жар отбросили любопытных назад.

Грубо сколоченные желоба задымились, но все-таки не вспыхнули. Красновато-желтый металл потек из купола в деревянную мульду в виде креста, врытую в песок.

Подружка Ады кубарем скатилась по лестнице – помогать имениннику открывать «летку». Чокнутая парочка заглянула в смотровую щель, поковыряла другое отверстие, потом, взявшись за руки, спрыгнула на песок и побежала проведать литейную форму.

За ними потянулись еще смельчаки. Даэман побрел следом, поставив пустой бокал на поднос подлетевшего сервитора.

У реки было довольно прохладно, и все же в лица гостей ударил жар от мерцающей красным лавы, которая застывала в крестообразной мульде.

– И что это значит? – громко спросил собиратель. – Какой-то религиозный обряд или вроде того?

– Нет, – отозвалась Ханна, вытирая банданой запотевшее, покрытое сажей лицо и улыбаясь точно полоумная. – Это первая бронза, выплавленная за… сколько, Харман? За тысячу лет?

– Возможно, за три тысячи, – тихо ответил тот.

Толпа зашушукалась и разразилась аплодисментами.

– А какой в этом прок? – расхохотался коллекционер.

Полуголый загорелый старик, доживающий свой последний год, посмотрел молодому человеку в глаза:

– Проку здесь не больше, чем в новорожденном младенце.

– Вот и я говорю, – подхватил Даэман. – Столько же гама, проблем и вони.

Никто не обратил внимания на его слова. Ада бросилась обнимать Хармана, Ханну и других рабочих, как если бы они в самом деле совершили нечто стоящее. Вскоре именинник с девушкой вновь полезли на купол, принялись заглядывать в отверстия и постукивать по глине железками. Ого, приуныл коллекционер, похоже, действо только начинается.

Внезапно ему приспичило. Пойти, что ли, в уборную в крытом тенте? А впрочем… Заразившись варварским духом, царящим вокруг, Даэман решил справить нужду прямо на свежем воздухе. Он пошагал к границе темного леса, якобы вслед за ярким порхающим монархом. Собиратель, конечно, и прежде встречал бабочек этого вида, но чтобы в такое время года и суток? Вот коллекционер беззаботно миновал последнего войникса и вошел под сень вязов и саговников.

Позади кто-то, кажется сама Ада, окликнул его с берега, однако Даэман уже расстегнул штаны и не желал, чтобы его приняли за невоспитанного хама. Поэтому он не стал отвечать, а углубился во мрак леса. Через минутку можно будет вернуться.

– А-а-а-аххх, – выдохнул Даэман, глядя на оранжевые крылья в десяти футах над собой, пока струя дымящейся урины барабанила по темному стволу.

Гигантский аллозавр, тридцати футов от носа до кончика хвоста, с грохотом явился из чащи, пригибаясь под ветками.

У Даэмана еще было время, чтобы развернуться и удариться в бегство, как есть. Вместо этого он вскрикнул, застегнул брюки на все пуговицы (разврат развратом, но надо же и приличия соблюдать) и замахнулся на врага тяжелой деревянной тростью.

Аллозавр сожрал палку вместе с рукой, вырванной из плеча. Собиратель бабочек завизжал и завертелся в фонтане собственной крови.

Чудовище повалило человека ниц, оторвало другую руку, подбросило ее в воздух и проглотило, точно лакомый кусочек. Огромная когтистая лапа прижала несчастного к земле. Хищник наклонил ужасную голову и небрежно, почти играючи, перекусил Даэмана пополам. Послышался хруст ребер и позвоночника. Верхнюю часть динозавр жадно заглотил целиком, после чего взялся за нижнюю. Во все стороны полетели кровавые куски плоти: можно было подумать, исполинский пес поедает крысу-великана.

Пара войниксов подоспела и прикончила дикую тварь, но гости уже заторопились к факсам.

– Боже мой! – воскликнула Ада, замершая у толстого дерева.

– Ну и дела, – хмуро промолвил Харман, делая знак прочим гостям, чтобы не приближались. – Разве ты не велела ему держаться поближе к войниксам? Не говорила о динозаврах?

Хозяйка прижала руку ко рту.

– Он спрашивал про тиранозавров… Ну, я и сказала, что они здесь не водятся.

– По крайней мере честно, – произнес именинник.

Глиняная печь за их спинами ревела и плевалась искрами в темное небо.

Афродита превратила меня в лазутчика. Известно, как поступают со шпионами смертные. А что сделают боги с жалким схолиастом? Можно лишь догадываться. Хотя нет, лучше не надо. И ведь ничего не поделаешь. Вчера я стал секретным агентом ее величества богини любви.

Утро нового дня. Квант-телепортировавшись с высот Олимпа, Афина перевоплощается в троянского копьеборца Лаодока и отправляется на поиски Пандара, Ликаонова сына. С помощью даров Музы квитируюсь следом. Вибрас превращает меня в Эхепола, который тайно продолжает следить за светлоокой дщерью Зевса.

Кстати, с чего это вдруг я выбрал этого младшего капитана? Часы воина уже сочтены. Если Афина и в самом деле убедит Лаодока нарушить перемирие, то, согласно Гомеру, несчастный троянец первым получит аргивскую пику в череп. Ну да ладно, к тому времени я с превеликим удовольствием верну мистеру Эхеполу позаимствованное тело и личность.

В поэме передышка наступает сразу после того, как Афродита помешала Парису и Менелаю закончить поединок, но в нашей войне соперники пытались сразиться годы тому назад. Здесь все намного проще: какой-то посол царя Приама повстречался с ахейским вестником. Стороны выработали взаимное соглашение о перерыве на время пира, жертвоприношений или обычного десятидневного погребения, что-то в этом духе. У этих греков и троянцев религиозные торжества случаются чаще, чем у индусов двадцать первого столетия, да и светских поводов для отдыха больше, чем у американских почтальонов. И когда они вообще успевают мочить друг друга?

С той поры как я дал обет восстать против воли богов (а сам еще сильнее заплясал на ниточках, рыночная марионетка!), вот что меня занимает: насколько быстро и ощутимо ход событий способен сменить наезженную колею истории, рассказанной Гомером? Мелкие несоответствия в прошлом без труда объясняются желанием поэта втиснуть важнейшие эпизоды многолетней войны в короткий отрезок десятого года. Но речь не о них. Что, если все и впрямь пойдет по-иному? Если я заявлюсь в ставку… скажем, Агамемнона и проткну вот этим копьем сердце владыки? (Ведь даже в руках обреченного бедняги оружие остается оружием, не правда ли?) Олимпийцы могут многое, однако им не под силу вернуть к жизни погибшего человека (или даже бессмертного, простите за каламбур).

«Да кто ты такой, чтобы перечить самой Судьбе?» – вякает внутри писклявый такой, благоразумненький голосок, которому доктор философии следовал большую часть своей настоящей жизни.

«Томас Хокенберри, вот кто! – заявляет ему в ответ новое, пусть и не столь цельное Я. – И мне опротивели пустоголовые качки-кровопийцы, назвавшие себя богами».

Пробираюсь поближе к Пандару. Беседа этого надутого болвана – хотя и отменного лучника – с Афиной/Лаодоком интересует уже не просто схолиаста Хокенберри, а наемного лазутчика. Обращаясь как воинственный троянец к такому же троянцу, дочь Зевса распаляет его тщеславие, уподобляет первому из лучников Аполлону, сулит несказанную милость Париса, дождь бесценных подарков – и все за один удачный выстрел.

Пандар заглатывает наживку с крючком и грузилом. «Так говоря, безрассудного воспламенила», – описал этот миг один из моих любимых переводчиков. Укрывшись за щитами друзей, заказной убийца ладит длинный лук.

Исследователи античности, особенно «Илиады», веками спорили о том, использовались ли в Троянской войне отравленные стрелы. Большинство схолиастов, включая меня, с пеной у рта доказывали обратное: как же, благородные герои, кодекс чести… Чушь. Древние греки не ангелы. А вы думаете, почему даже пустяковые раны в поэме сплошь и рядом приводят к быстрой мучительной смерти?

Зазвенела тетива. Отличный выстрел, лучше и желать нельзя. Провожаю стрелу взглядом: описывая широкую дугу в сотни ярдов, она летит точнехонько в рыжеволосого царского брата. Менелай стоит на самом виду, вместе со своими воинами наблюдая за переговорами вестников на «ничьей» земле. Вот-вот острый наконечник вопьется прямо в грудь… Если, конечно, какое-нибудь греколюбивое божество не вмешается.