Да, так и есть.

Особым, измененным зрением я замечаю, как Афина, вырвавшись из тела Лаодока, квитируется к жертве и – кто бы сомневался, ведь Олимпийцы обожают вести двойные игры! – спасает красавчика от гибели, на которую сама же обрекла, пытаясь развязать новое сражение. С ног до головы окутанная магией, невидимая ничьему взгляду богиня взмахом руки отклоняет стрелу. Словно заботливая мать, отгоняющая муху от спящего сына. (Кажется, это сравнение придумано не мной. Впрочем, не знаю: я уже столько лет не читал «Илиаду»…)

И все же выстрел попадает в цель. Менелай кричит от боли и падает на землю. Стрела торчит у него из живота, чуть повыше паха. Неужели Афина оплошала?

В рядах смятение. Послы Приама торопливо скрываются за спинами троянских лучников, ахейские же переговорщики стремглав бросаются под защиту греческих щитов. Агамемнон прерывает объезд войск (полагаю, не случайно приуроченный к следующему утру после Ахиллесова мятежа) и является на место трагедии, чтобы застать брата корчащимся на земле, в окружении подчиненных и младших военачальников.

Нацеливаю в их гущу короткий жезл, напоминающий по виду щегольскую трость троянского капитана, однако не принадлежащий ему. На самом деле это обычное снаряжение схолиаста, остронаправленный микрофон. Очень удобная штука, усиливает звук на расстоянии до двух миль и передает его в мизерные наушники, которыми я привык пользоваться в долинах Илиона.

А между тем царь толкает чертовски трогательную прощальную речь. Обнимая плечи и голову Менелая, сын Приама распространяется в том духе, что, мол, обрушит ужасную, жестокую месть на троянцев, сгубивших доблестного героя, и тут же начинает сокрушаться о том, как, несмотря на его, Агамемнона, кровавое возмездие, ахейцы падут духом, прекратят осаду и уплывут себе в черных кораблях по домам. И правда, чего сражаться-то, спасая чужую жену, когда ее муж-рогоносец мертв? Менелай громко стонет, а царственный владыка продолжает играть в предсказателя: дескать, скончаешься ты, милый брат, на вспаханных полях невзятого Илиона, истлеешь в чужой земле, на радость троянским червям, так и не выполнив миссии. М-да, веселый мужик. Знает, чем утешить умирающего.

– Э-э, погоди! – мычит несчастный сквозь стиснутые зубы. – Не спеши меня хоронить, старший брат. Рана не опасна, видишь? Стрела прошла через бронзовый пояс и угодила в рукоять любви; хорошо хоть не в яйца или в живот.

– А, ну да.

Агамемнон хмуро глядит на место, задетое стрелой. Он почти разочарован, однако держит себя в руках. Еще бы, такая речь коту под хвост. Судя по выражению лица, Приамид готовил ее заранее и не один день.

– Да, но стрела отравлена, – хрипит Менелай, будто утешая брата.

Взмокшие, спутанные волосы раненого вываляны в траве: золотой шлем укатился при падении. Агамемнон вскакивает, роняет беднягу на землю – не подхвати парня верные капитаны, тот бы здорово ударился, – кличет своего вестника Талфибия и велит ему позвать Махаона, сына Асклепия. Это личный доктор Приамида, причем отлично знающий свое дело: говорят, он перенял мастерство у дружелюбного кентавра Хирона.

Поля битвы мало чем отличаются друг от друга. Очнувшись от первого шока, павший герой начинает визжать, ругаться и плакать от боли, разбегающейся по членам. Друзья беспомощно, без пользы толпятся рядом. Появляется врач с помощниками, отдает приказы, извлекает из рваной раны отравленный бронзовый наконечник, отсасывает яд, накладывает чистую повязку, и все это время Менелай вопит как свинья под ножом мясника.

Поручив несчастного заботам лекаря, Агамемнон отправляется воодушевлять войска на битву. Не сказать, чтобы злые, угрюмые, грозные ахейцы нуждались сейчас в каких-либо призывах. Даже отсутствие Ахиллеса не охладило их пыл.

Спустя двадцать минут после злонамеренного выстрела Пандара перемирие уже забыто. Греки наступают на троянские фаланги, растянувшиеся на две мили вдоль берега. Две мили грязи и крови.

Кстати, пора бы вернуть Эхеполу его тело, пока сукин сын не получил медной пикой в лоб.

Я очень смутно помню свою настоящую жизнь на Земле. Не знаю, была ли у меня жена, дети, в каком городе я жил… Так, всплывают в голове какие-то размытые картинки: уставленный книгами кабинет, где я читал и готовился к лекциям, маленький колледж на западе центрального Нью-Йорка – кирпичные и каменные здания на холме, откуда открывался чудесный вид на восток. Иногда я задумываюсь: может, потому-то бессмертные и не позволяют нам, схолиастам, существовать слишком долго, из-за этих «лишних» воспоминаний, возвращающихся с годами? По крайней мере я тут – самое старое исключение.

Порой перед глазами встают знакомые аудитории, лица студентов, споры за овальным столом… «А почему Троянская война тянулась так долго?» – спрашивает одна из новеньких слушательниц. Меня так и подмывает ответить ей, выросшей в мире быстрой пищи и молниеносных боев – то есть «Макдональдса», войны в Заливе и международных террористов, – что древние греки не видели смысла в спешке ни на поле битвы, ни за хорошим обедом. Но класс внимательно ждет, и я пускаюсь в объяснения. Рассказываю, сколько значило сражение для героев той эпохи, его так и называли – charme, представляете? От глагола charo – «ликую». Потом я зачитываю отрывок из поэмы, где Гомер описывает противников словами charmei gethosunoi, «торжествующие в сече». И еще знакомлю студентов с понятием aristeia, что означает поединок или сражение небольших групп, в котором каждый мог показать, чего стоит. Древние очень ценили подобные стычки; самые большие битвы частенько прекращались, когда подворачивалась возможность поболеть за прославленных героев. «Значит, типа, вы хотите, типа, сказать, – запинается девица, демонстрируя образец той ужасной неопрятной речи, которая, будто вирус, поголовно поразила американскую молодежь в конце двадцатого столетия, – что война, типа, была бы короче, если бы они, типа, не останавливались ради, типа, ареста-как-его-там?» – «Совершенно верно», – вздыхаю я, бросая тоскливый взгляд на настенные часы Гамильтоновского колледжа.

И знаете, пронаблюдав целых девять лет за этим-как-его-там в действии, я могу лишь повторить свои слова. Да, шут возьми, не будь aristeia столь приятна троянцам и аргивянам, этой долгой, безнадежно долгой осаде давно пришел бы логический конец. Беда в том, что даже самый искушенный американец после длительного путешествия, например, по Франции всей душой рвется назад, к гамбургерам и поп-корну, в мир быстрой еды или, в моем случае, быстрых войн. Парочка бомбовых ударов, воздушный налет, вой сирен, трах-тарарах и – «аста ла виста, беби», живо домой, к Пенелопе.

Но сегодня я думаю иначе.

Эхепол – первый из троянских воинов, павший в этом сражении.

Получив обратно свое тело, герой пошатывается на ногах и несколько мгновений туго соображает. Может, поэтому, когда враждебные рати сходятся, он так медленно и неуверенно поднимает копье? Приятель Ахиллеса, Несторов сын Антилох оказывается проворнее и бьет первым. Бронзовый наконечник ударяет в гребень косматого шлема и пронзает череп Эхепола. Правый глаз лопается, мозги вытекают сквозь зубы серой кашей. Троянец валится в пыль, будто могучий срубленный тополь, как любил говаривать Гомер.

Тут же разгорается обычное «жаркое дело», которое до сих пор не перестает изумлять меня. Как бы вам объяснить? Троянцы и греки дерутся прежде всего ради славы, это верно. Однако не только ради нее, родимой. Кровопролитие – их профессия, а боевые трофеи – зарплата. Львиную долю чести и добычи в битве доставляют воину доспехи убитых. Завладеть искусно выполненным, пышно украшенным оружием врага (а также его щитом, поножами, поясом и нагрудными латами) для античного героя – все равно что индейцу из племени сиу завладеть сотней вражеских скальпов. И даже гораздо круче. Доспехи многих сработаны из дорогой бронзы, а самые важные чины вообще носят чеканное золото, роскошно убранное самоцветами.