- Нет, я этого так не оставлю, - решительно говорил Лука. - Скажите им, чтобы они сейчас никуда не ходили. Слышите?! Пусть они непременно дождутся моего возвращения. Я сам должен все выяснить. А пока чтобы никаких расстрелов!
- Эй вы! - крикнул человек сурового вида студентам, снова снимая шляпу и махнув рукой. Студенты остановились. - Декан приказал вам не сметь... расстреливаться. Чтобы дождались его возвращения! Декан тогда сам разберется с вами. А пока чтобы не смели! Поняли?..
Студенты молча стояли в отдалении, опустивши головы, и ждали, не скажет ли человек сурового вида еще что-нибудь, или, может быть, даже сам Лука. О, они не посмеют, - уверенно говорил Луке человек сурового вида, - я их знаю. Ни за что не посмеют ослушаться.
А молоденький студентик, который подошел тогда совсем близко, был в настоящем восхищении от несомненной справедливости Луки.
- Нет, это, между прочим, хорошо, когда кто-нибудь умный, - после некоторого раздумья говорил человек сурового вида, как будто продолжая неоконченную мысль, - я понимаю. Я и сам из всех умственных игр более всего предпочитаю поддавки за проявляемые в них всегда самые добросовестные стремления. Да, а греки, знаете ли, если бы еще подумали побольше, то могли бы сообразить, наверное, что вся их демократия, она непосредственно вытекает из плюрализма, так что нечего им особенно гордиться. Если вы - сторонник плюрализма, я - сторонник плюрализма, Иван Иваныч - сторонник плюрализма, и Марья Петровна тоже сторонница, тогда уже точно получается, что между нами полная демократия и есть. Мне так же и покойный Декан объяснял когда-то.
Лука с сомнением посмотрел на человека сурового вида. - Наверное, вы все-таки недостаточно изощренно и полно передаете слова покойного Декана, деликатно говорил Лука, снова останавливаясь и поджидая отставшего человека сурового вида, - хотя я и не сомневаюсь, что основная мысль вами выражена точно и вполне обстоятельно для простого пересказа своими словами. У покойного Декана же, наверное, было более многообразия привыкшего к самому виртуозному и беспрецедентному выражению ученого.
- Ну нет, конечно, я один только голый тезис передаю по памяти, спокойно соглашался человек сурового вида. - У покойного Декана-то, конечно, были также и примеры из истории, и психология тоже, и разные концепции, все совершенно еще усугубляющие значительность этих непривычных умственных мотивировок. Да-а!.. Все это у покойного Декана точно походило на настоящее искусство. А вот еще однажды я был в музее (но только, разумеется, не по службе), так там, знаете, были все одни картины, картины, картины - у меня еще потом от них долго рябило в глазах - и там, знаете, возле некоторых картин были все надписи "Глумлению не подлежит"! "Да, - думаю тогда, - да! Вот уже оно эти музеи точно... Может, оно, конечно, так, значит, и нужно теперь вовсе... Их, должно быть, все строят специально для отчуждения культуры".
- Да, а тут вот еще психология какая-то... - говорил потом еще человек сурового вида, отчего-то закатывая глаза кверху, как будто устало или мечтательно. - О, психология - это точно наука о незнании человека; и тот, кто меньше знает, тот, несомненно, лучший психолог, а иной же только чаще ошибается, и ему гораздо более точно затруднений и неприятностей во всяком непринужденном сообщничестве. Это мне и наши академики всегда подтверждали. Я-то сам не получил достаточного образования, но часто общаясь с академиками, поневоле наберешься от них какого-нибудь важного научного познания.
- Да, - говорил Лука, - и хотя я совершенно не уверен в справедливой единственности вашей оценки, но тем не менее я принимаю ее по причине вашего высокого служебного авторитета.
- Да нет, я же сам иногда наблюдал точно, - торопливо оправдывался человек сурового вида, как будто бы стараясь у Луки рассеять о себе невыгодное впечатление. - Они гораздо быстрее выходят из музеев, чем входят в них для своего однообразного бездумного созерцания. У них там мысли написано на лицах даже гораздо более, чем было ее у них и за всю жизнь, но это фальшивое, недостоверное письмо. Меня-то не проведешь всеми легковесными их, наигранными достоинствами. В присутствии стыда невозможны никакие искусства, и из них, взятых за горло, так и брызжут порой их питательные соки - безобразия. У них там все мысли их совершенно - это только необходимо зашифрованная от всех окружающих скука, у них там и с детства все их головы устроены так... Уж я даже и не знаю, что это их так в юности портит!..
- Мы не можем, конечно, совершенно поощрять, - строго выговаривал Лука человеку сурового вида, - если всякий талант становится только лишь предметом для заносчивости - особенного роскошества восприятия - однако каждую из них следует, безусловно, подразделять по количеству приносимого вреда. И поэтому, если даже самое лучшее из искусств столь теперь замешено на заносчивости, мы не должны допускать, чтобы говорили, что оно у нас только - способ растления миллионов, даже еще для будущего безусловного измождения народов. Тем более еще всех, разумеется, с одинаково законопаченными сознаниями... Будто бы для того, выходит, все усилия наших коварных меценатов!.. Все наши доброжелательные стяжания и происки...
- Да ведь... и я говорю то же, - запнувшись на мгновение, обрадовался человек сурового вида. - Теперь точно во всяком музее самое привлекательное - и то, к чему всегда стремится человек, да еще, безусловно, самым расторопным маршем - это выход, что бы там кто-нибудь ни придумывал вовсе. Они приходят туда потребителями, бессмысленными потребителями, и возле самых лучших музеев следует, знаете, более всего опасаться давки, если все одновременно пресытятся созерцанием искусств, да еще источаемых всегда там без разбора и удержу.
- Да, а вот еще вовсе... А я еще так не люблю, - нахмурившись, говорил человек сурового вида, - когда они более всего опрометчиво выставляются со своими талантами, все самые молодые и дерзкие, как будто бы точно собираются уколоть в глаза. Можно еще подумать, что никого других нету с не менее безусловными достоинствами. Им еще теперь, разумеется, неизвестно, что все у них впоследствии потратится на будущую необходимую амортизацию иных разлагающих воздействий жизни.
Но я-то, конечно, по рассуждению, гораздо более, знаете, предпочитаю все рестораны. Вот уж где никогда не нужно опасаться за несоответствие достоинств. А вот недавно я зашел в один ресторан, так меня там сразу совершенно узнали, и я еще стою у порога, а мне уже навстречу бегут: "О, человек сурового вида, к нам человек сурового вида пришел! Это такая большая честь для нас, такая большая честь, что мы даже не знаем, где бы вас посадить, так чтоб вам было удобнее. Вы лучше сами выберите, где бы хотели сидеть, и это - ничего, если место окажется занятым, потому что мы сразу же сгоним оттуда сидящего".
Да, а у них еще там тогда в ресторане звучала все какая-то непотребная, игривая музыка.
"Здравствуйте, - говорю тогда им спокойно, - только почему вы меня называете человеком сурового вида? Это не настоящее мое имя. В детстве меня называли все Гаврюшкой, Гавриком или Гаврилкою, но теперь вы можете меня называть Гаврилой или Гавриилом (поскольку я, несомненно, сделался старше в сравнении с детством)".
"О, нет, нет! - возражают мне. - Сурового вида, Сурового вида! Это для нас ваше главное свойство. Честно говоря, вы вполне для нас могли бы быть гораздо суровее, потому что уж вы-то видите нас всех совершенно насквозь".
- Да, - сладко вздохнул еще собеседник Луки, - рестораны - это все простота, приветливость и, признаюсь вам, прекрасный, незабываемый отдых.
- Да. Я в этом теперь приблизительно согласен с вами, - вежливо и сдержанно говорил Лука в малозаметном отвлечении от предмета беседы.
Оба путника отошли уже довольно далеко от Академии и должны были, наверное, вот-вот дойти до дома Платона Буева, незаметного каменного здания, геометрически опоясанного однообразными рядами окон, иными уже светящимися в надвигавшихся сумерках.
