- О, суровость во мне чисто наследственная, - говорил Луке человек сурового вида и иногда посматривал теперь внимательно на стены домов, как будто отыскивая среди них один нужный дом, - имеющая совершенно природное происхождение, не считая уже, конечно, иных обстоятельств и приобретенных впоследствии незаменимых служебных свойств. Хотя отец мой был, разумеется, не таким суровым и даже хотя в иные минуты, требующие от человека точно наибольшей суровости. Он был мужчина крупный и серьезный, и иногда, знаете, только глядел исподлобья, так что поражал всех окружающих своей мрачностью, и торопливо вдыхал и выдыхал через ноздри. Он, бывало, говорил всегда: "Вот эти шельмы вокруг, сплошные шельмы. Шельмы все мир надувают. Как же я не люблю этих шельм!.." - и усы у него еще, знаете, над губой так все время и шевелились. Ну а я тогда - что? - мальчишка несмышленый, многого не понимал, конечно, думаю: и чего это папочка все сердится? А теперь вижу, что и точно: надувают.
О, папочка-то мой хорошо умел разбираться в шельмах. Он и в демократии бы сразу разобрался точно, да вот только не дожил, жалко... Да, а вот еще только глупые греки, они только и могут, чтобы хвататься за голову, ну и пусть себе хватаются, дураки! А мы хотим всегда сами быть совершенно уверенными и в своих tempora и в своих mores!
- Дома строят, улицы прокладывают, - добавил еще человек сурового вида в продолжение своих настойчивых рассуждений, - танцплощадки... И все для процветания такого свинского создания - человека. О, я, конечно, не имею в виду вас, например, или себя, если позволите. Или еще ваших друзей... Бывают, по-видимому, позволительные исключения в употреблении некоторых сладких благостей цивилизации.
Лука и человек сурового вида зашли тогда в одну подворотню, совершенно казавшуюся бы безжизненной, если бы не разрисованные в ней стены и еще бы не известный в таких местах кислый запах, производимый многочисленным вездесущим себялюбивым кошачьим народом, имеющим всегда здесь неизменные пристанища, потом спустились в подвал, где человек сурового вида довольно долго наблюдал за чем-то на противоположной стороне улицы через небольшое, грязное, выходящее почти вровень с тротуаром, подвальное окошко, как будто еще что-то невнятно бормоча или напевая.
Молоденький студентик еще тоже хотел зайти в подвал вместе с ними, но человек сурового вида его и на порог не пустил. - А ты куда? Куда? - говорил он молодому человеку, отталкивая того в грудь ладонью. - Нельзя тебе! Иди, иди! Туда иди! На улице нас подождешь. Ишь еще думает, что и ему есть место здесь тоже, - объяснял он Луке. - Меня-то прежде в его звании по неделям, бывало, держали на морозе, и я не знал себе даже такой дерзости, чтобы когда-нибудь попроситься в помещение. Замерз бы, наверное, скорее...
Лука ничего не возражал тому, не считая возможным для себя вмешиваться в служебные отношения.
- А вот еще Марк этот ваш, - говорил тогда же человек сурового вида сквозь зубы, все продолжая наблюдать за чем-то через окно, - он тоже прежде был таким, я помню его тогда точно. А вы знаете, как-то еще однажды Марк потерял свою невинность (ну такое-то, конечно, со всяким происходит раз и навсегда; правда-то с такими красавчиками это вовсе не столь событие из ряда вон выходящее), но только он не с женщиной потерял и ни с кем-нибудь еще, и еще тоже не так, как иногда говорится: "Среди тысячи искушений поневоле согрешишь" - а каким-то таким странным и непонятным образом, что мы даже все никогда об этом не слышали прежде, что такое возможно.
Однажды, знаете (совсем еще молодым), мы послали его в одно место с поручением, ну в Академии, разумеется, - тут человек сурового вида надолго замолчал, как будто усиленно вспоминая все обстоятельства рассказываемого им давнего происшествия, - а он по ошибке зашел тогда не в тот дом. Или, точнее, даже не в дом, а в какое-то сооружение, наверное, вроде павильона, барака или сарая. Мы еще потом от него тоже никак не могли добиться, что же это вообще было такое, он и сам не знал точно. И ему еще, знаете, тогда тоже казалось, что это все время было что-то другое. И только он туда вошел, только вошел, как увидел вдруг что-то такое страшное, непонятное и необъяснимое, что такого никто, наверное, никогда не видел прежде, и что-то с ним произошло такое!.. И Марк тогда сразу же потерял свою невинность от ужаса и переживания.
А мы потом спрашивали его: да что же такое было? Но он тогда только начинал дрожать и уговаривал нас не спрашивать его, потому что он и сам не знает, но все равно еще и до сих пор боится (ну я-то, может быть, был бы на его месте, не так бы испугался точно, потому как значительно более еще превосходил опытом вашего Марка, хотя и все равно, наверное, там было действительно что-то ужасное). А в другое время он сам потом порывался рассказать нам, что же с ним произошло, но нам это уже было не интересно, и мы тогда так насмешливо нарочно говорили ему: "Да нет же, мы теперь специально не хотим слушать тебя, потому что ты даже и сам вовсе не знаешь того, что собираешься рассказывать". "Да нет, вы все же послушайте меня", уговаривал нас Марк, бегая за каждым и заглядывая в глаза. А мы только смеялись, затыкали уши и отворачивались от Марка, который еще чуть не плакал, видя наше очевидное невнимание. Доверчивый был, как ребенок. И даже еще теперь непонятно, куда это точно девалось тогда его обычное глумление. Оно-то в нем, впрочем, развивалось, в основном, позже; постепенно так развивалось... Все это, знаете, происходило на моих глазах, многое видел... "Ну так что, Марк, - спрашивали мы еще его тогда, смеясь, - ну и как же там будет с твоей невинностью? Что ты сам-то думаешь по этому поводу?" Он тогда так только вздрогнет, в лице переменится, гримаску какую-нибудь кособокую скорчит и жалобно, знаете... - человек сурового вида тут вдруг умолк прямо на полуслове и что-то долго и неподвижно разглядывал через окно, буквально прильнувши к нему своим непроницаемым, холодным лицом.
Лука постарался тогда проследить за его взглядом, но, не зная цели наблюдений, видел лишь ноги самых обычных прохожих, стены домов, бок едущего автобуса с полузадушенными их всегдашней беззаботностью пассажирами, и бегущего по тротуару, пребывающего в мире его настырного обоняния, с понурой головою, шелудивого, бездомного пса. Человек сурового вида, когда наконец оторвался от окна и обернулся к Луке, весь как будто светился каким-то тревожным внутренним напряжением.
Луке потом на лице укрепили нос деревянный узкими мягкими ремешками, так что он точно тогда сделался вылитым академиком Платоном Буевым, и человек сурового вида так даже отступил на шаг назад, довольный собственной работой и одновременно пораженный неожиданным сходством (скорее более даже безусловным, чем умозрительным, и хорошо еще только, если не более, чем поверхностным).
- Хотел бы я еще дать вам гранату, - говорил он и потом неожиданно приблизившись к Луке и поднявшись на цыпочках, с каким-то сдержанным чувством торопливо поцеловал в лоб молодого человека. - На всякий случай. Потому что нам уже прежде было много известно их недобросовестных и гадких затей. Да только - нельзя гранату. Это совершенно нисколько нельзя точно, знаете ли... Потому что также еще и покойный Декан всегда возражал в таких случаях. Но вы-то зато теперь знаете, как это нужно с ними несомненно разговаривать, так чтобы нисколько не уступать им в своей убежденности. Пускай они знают, что и у нас ее тоже всегда никак не меньше точно, по рассуждению...
Вечером Лука сидел в небольшой кухне узкой буевской квартиры, и Зилия Иосифовна кормила его с менажницы всевозможными салатами и холодными блюдами, поминутно подливая в них еще каких-то тончайших, жгучих соусов. Свет единственной лампы, висевшей высоко над столом на коротком проводе, да еще подвешенной как будто бы наспех, более всего оседал только на потолке в виде яркого округлого пятна, лениво еще потом нисходил на стол, за которым сидели Лука и Зилия Иосифовна, и уж совсем немного доставало его до пола, почти ничего, столь непреодолимым оказывалось это небольшое жилое пространство; под столом, на полу и по углам здесь теперь копошились самые настоящие, густые сумерки, так что тогда нисколько невозможно было под столом разглядеть ни своих ступней, ни даже щиколоток или колен, словно бы теперь вовсе потонувших во мраке.
