- Да ничего, - удовлетворенно говорил человек сурового вида, небрежно кивнувши головой в сторону Декановой секретарши, - привыкает уже понемногу.
Лука с одобрением тогда выслушивал речи человека сурового вида.
Спустившись по лестнице, пролеты которой теперь отчего-то показались очень длинными Луке, они вышли на улицу. Наблюдательный Лука сразу заметил увязавшегося за ними поодаль какого-то молоденького студента, который точно их никак не желал оставить. Иногда он подходил к ним так близко, что Лука хорошо слышал юношеское, неровное, торопливое шарканье подошв его узких ботинок, иногда же отдалялся так, что сам, должно быть, пугался, как бы ему не упустить его высокопоставленных вожатых, и тогда поспешно догонял Луку и человека сурового вида почти вприпрыжку, отчего-то заметно подволакивая одну ногу, как будто ушибленную.
Лука тут же указал человеку сурового вида на их преследователя. - Да ничего, - отвечал человек сурового вида, даже не оглянувшись, очевидно зная, о ком идет речь. - Бог с ним. Пусть он идет себе. Он свой. И к тому он еще так молод, что совершенно старается не отставать от изменения всех внешних форм справедливости и благомыслия. Я тоже... в очень теперь уже давние времена... Уж я сколько раз говорил ему, - решительно добавил еще человек сурового вида, - что он слишком не унимается в своем безотчетном желании усердия.
- Да, ну если так, тогда - конечно, - соглашался Лука. - Мне только жаль, что я не знал его прежде, потому как мне, может быть, был бы интересен его стремительно возрастающий дух. Особенно, несомненно, возрастающий в самом справедливом, благочинном направлении, что точно полезно для примера многим неокрепшим, неоформившимся, молодым субъектам...
- Да нет же, - возражал Луке человек сурового вида почти без размышления, как будто случайно вырвавшейся, машинальной тирадой, - он нисколько не стоит того, я и сам его совершенно не знаю. Хотел было однажды узнать его лучше, а потом думаю: да зачем же это, когда он точно не стоит никакого внимания. И так вот его до сих пор и не знаю теперь нисколько...
Человек сурового вида вел Луку, вовсе не затрудняясь дорогой (должно быть, ему хорошо известной), но только шел очень медленно, иногда как обычно сильно прихрамывая, и Лука тогда порой останавливался на минуту и подавал руку человеку сурового вида, для того, чтобы тот мог на нее опереться и перевести дух. Возле Академии на краю тротуара, бесстыдно отставивши колена, дерзко стояли две легкого поведения девицы, еще издалека нагловато-сладостно и заманчиво улыбаясь Луке и человеку сурового вида. Обе они точно были очень легкого поведения и мыслей, даже в положениях серьезных или трагических; а однажды на одних очень важных похоронах (на которых особенного накала достигло тогда обыкновенно для всяких похорон трагическое напряжение) они вели себя и разговаривали там так свободно, непринужденно и легкомысленно, что вызвали тогда даже вокруг себя несомненное, значительное негодование всех присутствующих.
- Что это такое! - говорят тогда девицам. - Что это вы ведете себя так легко?! Вот вы посмотрите на нас. Мы-то себе такого ни за что не позволяем. Тем более особенно по причине нашего ясного понимания скорбной строгости всего происходящего здесь, несмотря даже на многоразличные возможности разнообразного восприятия его.
- Да идите вы! - пренебрежительно отвечали девицы, нисколько не смутившись негодованием окружающих. - Мы-то, может быть, и легко сейчас себя ведем, да только вам не поднять.
Человек сурового вида, заметивши девиц, презрительно сплюнул себе под ноги, но затем, как будто пересиливши себя, он все же подошел к девицам и дружелюбно потрепал их обеих по щекам, сначала - одну, потом - другую. У девиц же отчего-то с приближением обоих высокопоставленных путников заметно сходили с физиономий их непристойные гримасы, а на смену им оказывалось что-то едва ли не почтительное, церемонное и сдержанное и, можно сказать, скромное, никогда прежде, конечно, не бывавшее на этих лицах.
Лука, терпеливо стоя поодаль, наблюдал, как человек сурового вида треплет девиц по щекам. - Вот черт, - говорил потом, догоняя Луку, человек сурового вида, - иногда даже хочется чисто отмыть руки после всех этих тварей.
А Лука, оглянувшись, заметил, как и студентик, все время преследовавший их, проходя мимо девиц, тоже вызывающе сплюнул на землю перед собой и пробурчал что-то оскорбительное и невнятное, а девицы отчего-то обидно не обратили на него совершенно никакого внимания и не пожелали даже презрительно фыркнуть.
Потом они проходили мимо конюшен Академии - приземистых одноэтажных сооружений в полузабытом классическом стиле, - и соединявшихся также с небольшим ипподромом, на котором иногда некоторые студенты, особенно уверенные в своем наездническом искусстве, демонстрировали его на самых старых, смирных, объезженных лошадках. Из конюшен иногда отчетливо доносилось заливистое, нетерпеливое ржание лощеных жеребцов, всех совершенно истомившихся от своей простой лошадиной похоти.
Здесь студентик так увлекся зрелищем верховой езды, что даже не заметил, как Лука и человек сурового вида, недолго понаблюдавши лошадей, ушли уже далеко вперед, и бросился после бегом догонять их, и тогда уже точно чуть совсем не потерял обоих в отдалении. Неподалеку за ипподромом огражденный витиеватой чугунной решеткой с редкими острыми прутьями начинался фруктовый сад Академии, в котором прежде любил гулять Лука, еще когда сам только учился в Академии, начинал еще учиться; он часто приходил сюда в перерывах между лекциями и, удобно устроившись на скамейке, читал учебник или конспект, или просто прохаживался по дорожке, задумавшись о чем-нибудь о своем. В саду были все, в основном, яблоневые деревья, плоды на которых никогда, конечно, не вырастали даже до молочной спелости, обрываемые тогда, разумеется, любящим все недозрелые удовольствия народом. Лука же предпочитал гулять там вовсе не из-за яблок, а из одних только спокойствия и умиротворения, как всегда однообразно навеваемых природой.
Когда они теперь проходили мимо сада, Лука и человек сурового вида, то увидели, что куда-то ведут группу студентов, человек десять или пятнадцать, кажется, всех расстроенных чем-нибудь или озабоченных.
- Не знаете ли вы куда их ведут? - спрашивал Лука у своего провожатого.
- А-а, расстреливать, - равнодушно отвечал человек сурового вида, посматривая на студентов. - Здесь недалеко. Я и сам много раз бывал в этом месте.
- Как расстреливать?! - вскинулся Лука. - Кто приказал? Почему я ничего не знаю об этом? Кто у них старший? Позовите ко мне старшего!
Но человек сурового вида, хотя лицо его ясно выражало готовность исполнить приказание Луки, не двинулся с места. - А у них нет старшего, наконец говорил он с невольным сожалением. - У них все равны. Это вроде теперь называется демократия. Греческое слово. Вначале им хотели назначить старшего, но они сами отказались. У нас, мол, говорят, все равны.
- Как демократия? - возбужденно спрашивал Лука. - Как это равны?! А кто же их ведет? Кто их будет расстреливать?
- А они сами. Сами себя.
- Как сами? - кипятился Лука. - Как можно самим себя расстреливать? Я что-то прежде о таком не слыхивал!..
- А вот так, - рассудительно говорил человек сурового вида и, снявши шляпу, вытирал платком свой вспотевший морщинистый лоб. - Иван - Петра, Петр - Василия, Василий - Олега, Олег - еще кого-нибудь. И так, пока все друг друга не перестреляют.
- А как же последний? - иронически спрашивал Лука, не слишком удовлетворенный ответом. - Кто же его расстреляет?
Этот простой вопрос, кажется, поставил в тупик человека сурового вида. - Да, - помолчавши, говорил он, - последний, пожалуй, останется. Только, разве что, застрелится сам. Ну да разве в наше увидишь от кого-нибудь такой честности?.. Честность, она только в толпе нужна, одному-то с чем угодно проживешь точно, да еще лучше всякого иного. А греки-то выходят пустые люди, что бы там ни говорили. Только и знают, что свои o tempora, o mores! Между прочим, я так и думал, что это они для глупости какой-нибудь изобрели свою демократию. Непродуманное еще совершенно дело. Должно быть, средство укрепления привычной их дерзости. И вовсе необязательно было трезвонить о нем по всему свету. Это они, наверное, специально придумали, чтобы потом все говорили, вот, мол, какие эти греки молодцы.
