Нас вот здесь, говорят мне молодые люди, сейчас четверо, а поблизости тут в подворотне еще двадцать, а на самом деле так и того больше, и мы даже сами не знаем точно, сколько нас на самом деле таких, как мы.
Вы, наверное, хотите поговорить со мной, возражаю я им, потому что знаете, кто я такой, знаете, что меня зовут Остапом, что я очень известный академик и что я всегда рад поговорить со всеми, в особенности, с молодыми людьми, пускай даже и в иное неурочное время; для хорошего разговора и всякое время хорошо.
"Мы теперь непременно хотим знать обо всем абсолютную правду, - говорил мне один из молодых людей, который мне сразу же показался наиболее рассудительным из всех, - хотя ее, наверное, и совершенно не существует на свете, а то, что так называется, в некотором смысле, подобно океанскому айсбергу: при незначительной видимой части правдоподобия тут же неизмеримые укромные многотонные массивы лжи".
Но, как это нередко бывает, рассудительность одного никак не удовлетворяла и даже раздражала его нетерпеливых товарищей. "Или, может быть, вы хотите, чтобы мы сейчас позвали остальных двадцать?! - выкрикнул другой молодой человек, понемногу оттесняя меня руками к стене близко стоявшего дома. - Может быть, хотите?! Нам ведь теперь только стоит свистнуть!.."
"Ах, вам надоели нытики! - воскликнул еще один, самый молодой из всех, и мне тогда даже неприятно показалось, что он сейчас меня ударит по щеке. Нытики, говорите, мол, вам надоели!.. Ну так не угодно ли получить скептика?!"
"Если бы вы только немного обнаружили внимания к моим словам, - говорил я, невольно поднимая руки к лицу под натиском моих ожесточенных собеседников, - я, знаете, хотел бы вас предостеречь искренне от чрезмерного увлечения заграницей. Там все даже не просто обман, как я считал раньше, а они даже направляют на него всю изобретательность своих выразительных средств (хотя мы бы, конечно, никогда не стали бы разделять их восторгов по поводу некоторых сомнительных ценностей морали). Они все там совершенно желают нам зла, да еще, знаете, с постыдной перед миром одержимостью. Они рассуждают: давайте мы побольше произведем теперь обмана и зла; дескать, пускай им специально будет похуже. Мне часто приходилось за границей слышать выступления в таком духе. В духе, можно сказать, рассчитанной справедливости; так, как они ее понимают. Пускай, мол, их процветание (то есть - наше) хоть немного пожухнет. Они бы там мечтали повсюду насадить самооплевывание по миру в качестве необходимейшей нормы патриотизма. У них там, по рассуждению, все абсурдное возможно, и все возможное абсурдно. Да, а еще точно у них там совестью кичатся все самые бесчестные и бесчеловечные, которые все, буквально, есть действительное оскорбление простому человеческому званию. И они даже сами иногда признают, что для них братство даже хуже всегда их отчуждения. Не можем же мы теперь возражать против их откровенных признаний, даже если и справедливо отказываем им в правоте..."
Вы знаете, уважаемый Лука, один из этих четверых был, кажется, глухонемой и, наверное, не умел понимать по губам, и он все дергал за рукава своих товарищей и вопросительно размахивал руками, прося тех объяснить ему, что я сказал. И я тогда снова медленно стал специально повторять ему мои слова.
"Пускай правдолюбие, - снова говорил тот рассудительный, - будет только душевное свойство, на котором сойдутся массы. Может быть, даже без результата, но с одним только хорошим стремлением. Этого даже и достаточно, если в качестве первого шага. Пускай не требуют большего. Пускай не питают надежд".
"Да-да, мы знаем наизусть все ваши рассуждения, - возбужденно извиваясь телом, говорил мне третий, особенно увлекшийся. - Человек, мол, если и живет, как свинья, и дела его таковы, и сам он хуже нее, но и все равно звучит гордо! А вы попробуйте на деле показать уважения к человеку".
А глухонемой тогда все только мычал под руку своим товарищам.
"Надежды - это несомненный волюнтаризм разума, - поспешно говорил я, прерывая всех своих собеседников, - субъективные константы, высший вид эйфории, вовсе неискоренимый во времени, безоговорочно всегда пребывающий вне компетенции здравого смысла, погремушки для разнообразных возрастов. А мы только их обычно необходимо содержим в качестве единственного, неизменного отношения к будущему. Ну, на это я мог бы, конечно, многое возразить. Да, а здравомыслие мира не обязательно есть его благо, а может быть, даже и его беда... Прозорливые люди-то, конечно, умеют отличать достоинства от камуфляжей..."
Я хотел побольше озадачить их, я хотел инициативы тогда в разговоре и, может быть, даже поразить их складом своего научного мышления, своей незаурядностью идей, и вижу, что - верно: они призадумались (я-то ведь не моряк, как некоторые другие, и для меня хорошие научные идеи, они совершенно превыше всего).
"Я только не верю, - говорил я, - что всякий аскетизм имеет всегда оборотной стороною неряшество чувств. У меня теперь все кружатся в голове противоположные примеры. А вот однажды я был за границей и не смог там даже посмотреть Эйфелевой башни. Ну, можно ли, рассудите сами, после этого о чем-нибудь говорить. Они там все наивно полагают, будто бы единственное исполнение законов предпочтительнее всех состязаний вежливостей или неприязней в общежитии. Нет-нет, меня никто не убедит насчет заграницы с ее шумным и нарочитым чревоугодием. Я вот еще могу теперь вспомнить покойного Декана... или еще, например, Луку... Это все - благомыслие и простота. Оба они - почти совершенно одно по мысли. Мы должны уметь узнавать в себе инородные проникновения постороннего духа..."
- Простите, - негромко говорил вдруг Лука своему собеседнику с некоторой досадой на несвоевременность академиковых объяснений. - Я хочу слушать. Очень важная конференция. Не могли бы вы позже закончить ваш рассказ?..
Тот немедленно умолкнул, причем Луке даже точно показалось, будто академик Остап ожидал, чтобы Лука специально прервал его речи, а в перерыве, когда участники конференции устремились кто в буфет, а кто в просторное фойе, где они могли подышать свежим воздухом, доставляемым кондиционерами и передохнуть от многочисленной наукообразной благодати, исходившей от всех выступавших в зале, академик Остап тогда отчего-то не продолжал начатой истории, хотя и не избегал Луки, все время был тут рядом, только о чем-то постоянно говорил о другом, а когда Лука даже просил его продолжить рассказ, тот под каким-нибудь благовидным предлогом, чтобы не выходило слишком неделикатно, все норовил перевести разговор на другое. Удивленный Лука не настаивал, справедливо полагая академика Остапа вполне хорошим человеком, хотя и не умеющим порой угадать внутреннее состояние собеседника.
Вообще же академик Остап теперь нередко, в самое различное время приходил к Луке по причине, должно быть, какого-то благожелательного приветливого влечения к молодому человеку. Однажды академик Остап пришел к Луке в Деканов кабинет в такое время, которое у него было назначено для приема простых посетителей, пришел в самой обыкновенной, гражданской одежде, совершенно незаметный, тихий, даже как будто небритый, с печальным, потухшим взором, с поднятым воротником его недорогого пиджака, что придавало ему вид бедного и больного человека, попросил у Луки разрешения присесть, хотя тот и сам предлагал академику садиться и даже, вставши из-за стола, придвигал тому одно наиболее удобное кресло.
- Уважаемый Лука, - начинал говорить академик Остап, несколько помявшись и оглядываясь по сторонам, - вы знаете... я, признаться вам... в некотором необъяснимом смущении... Я теперь не знаю... не совсем... Бывает, не только у нас, академиков, случаются новые любопытные идеи, но также и у иных людей тоже...
- Да-да, - деликатно говорил Лука, - я вас слушаю, слушаю.
- Недавно приходят ко мне двое наших молодых ученых, - продолжал академик Остап свою теперь несколько окрепнувшую речь. - О, они-то, хоть и молодые, но довольно известны у нас в Академии, но, знаете, известность их какого-то особенного свойства, потому что, бывает, назовешь где-нибудь их фамилии: такой-то, мол, и такой-то, и все тогда обычно так странно улыбаются, переглядываются между собой. А-а, говорят, это те самые такой-то и такой-то?! Ну-ну, и что же они там еще, интересно, нового изобрели? Вот, значит, приходят ко мне эти двое и говорят: вы знаете, уважаемый Остап (они-то всегда на словах старались показать мне достаточно уважения), решили мы установить, какие в истории есть самые счастливые времена.
