Проезжая мимо отеля, Каррас разрыдался, однако быстро подавил в себе воспоминания. Вытирая слезы жгучего раскаяния, он задался мысленным вопросом о том, почему любовь ждала этого расстояния, ждала момента, когда ему не нужно даже прикосновения, когда границы чувств и человеческого горя сжались до размера поминальной карточки, что была засунута в его бумажник. «In Memoriam…»
Он знал. Горе было застарелым.
Дэмиен вернулся в Джорджтаун к ужину; правда, аппетита не было. Словно пойманный в клетку зверь, он метался по комнате. Друзья-иезуиты выразили ему соболезнования. Недолго постояли рядом. Пообещали молиться за него.
Вскоре после десяти явился отец Дайер с бутылкой виски.
– «Чивас Ригал»! – Он с гордостью указал на этикетку.
– Откуда у тебя деньги на такое? Уж не из ящика ли для пожертвований?
– Не пори чушь, это было бы нарушением обета о нестяжательстве.
– Тогда откуда деньги?
– Я ее украл.
Каррас улыбнулся и покачал головой. Затем принес бокал и оловянную кофейную кружку и сполоснул их в маленькой раковине в ванной комнате.
– Я верю тебе, – хрипло сказал он.
– Большей веры я отродясь не видел.
Каррас ощутил знакомый укол боли, однако тотчас стряхнул ее и вернулся к Дайеру. Тот сидел на его койке и открывал бутылку виски. Дэмиен сел с ним рядом.
– Хочешь отпустить мне грехи сейчас или позже? – спросил Дайер.
– Ты просто наливай, и мы отпустим грехи друг другу.
Дайер щедро плеснул в стакан и чашку.
– Президентам колледжей нельзя пить, – пробормотал он. – Иначе они подают дурной пример. Думаю, я избавил его от ужасного искушения.
Каррас проглотил виски, но не слова. Он слишком хорошо знал повадки президента. Будучи человеком в высшей степени тактичным, тот не любил отдавать прямых распоряжений. Так что Каррас знал: Дайер пришел как друг, но и как личный посланник президента колледжа.
Впрочем, Дайер ему нравился. Юный иезуит смешил его, рассказывая о недавнем званом ужине у Крис Макнил, травил байки о префекте дисциплинарного отдела. Сам Дайер пил мало, зато постоянно подливал виски в стакан Карраса. И когда решил, что тот достаточно опьянел, чтобы уснуть, встал с койки и заставил Дэмиена лечь. Сам он сел на письменный стол, где продолжал трепать языком до тех пор, пока у Карраса не начали слипаться глаза, а вместо ответов слышалось невразумительное мычание.
Наконец Дайер встал, развязал шнурки на туфлях Карраса и снял их с его ног.
– Собрался украсть мои туфли? – пробормотал тот.
– Нет, я гадаю по складкам на их коже. А теперь молчи и постарайся уснуть.
– Ты иезуитский кот-ворюга.
Дайер усмехнулся и накрыл его пальто, которое вытащил из шкафа.
– Послушай, о счетах за коммунальные услуги позаботится кто-то другой. Остальные пусть себе перебирают четки перед алкашами на М-стрит.
Каррас ничего не ответил. Его дыхание было размеренным и глубоким.
Дайер осторожно приблизился к двери и щелкнул выключателем.
– Воровство – это грех, – сонно пробормотал из темноты Каррас.
– Mea culpa, есть за мной такой грешок, – мягко ответил Дайер.
Какое-то время он подождал, пока Каррас, наконец, заснет. Затем вышел наружу.
Ночью Дэмиен проснулся в слезах. Ему приснилась мать. Стоя у окна на Манхэттене, он увидел, как она появилась из входа в метро на другой стороне улицы. Мать стояла на тротуаре с коричневым бумажным пакетом для покупок и глазами искала его, звала по имени. Каррас помахал ей рукой.
Она не увидела его и двинулась дальше. Автобусы. Грузовики. Бездушные толпы людей. Ей стало страшно. Она вернулась в метро и стала спускаться вниз. Каррас запаниковал, бросился по улице и со слезами на глазах стал ее звать. Увы, он не смог найти мать. Он представил себе, как она, беспомощная и растерянная, бродит в лабиринте подземных туннелей.
Подождав, когда рыдания стихнут, Каррас потянулся за стаканом виски. Сидя на койке, он пил в темноте. Из глаз снова брызнули слезы и никак не желали иссякать. Совсем как в детстве.
Ему вспомнился телефонный звонок дяди:
– Димми, у нее отек мозга. Она не подпускает к себе врачей. Все время кричит, Димми, и разговаривает с чертовым радио. Ей срочно нужно в «Бельвью», Димми. В обычную больницу с этим не возьмут. Думаю, через пару месяцев она будет как новенькая. Тогда мы заберем ее оттуда. Договорились? Слушай, Димми, мы уже это сделали. Сегодня утром ей поставили укол и увезли на «Скорой». Мы не хотели беспокоить тебя, но все равно будет слушание в суде и тебе придется подписать кое-какие бумаги… Что?.. Частная клиника? У кого есть на это деньги, Димми? У тебя?
Каррас не помнил, как уснул.
Он проснулся в апатии. Стоило ему вспомнить о матери, как кровь будто отлила от его мозга. Шатаясь, он прошел в ванную, принял душ, побрился, надел сутану. На часах было пять тридцать пять. Он отомкнул дверь в церковь Святой Троицы, облачился в ризу и, встав слева от алтаря, отслужил мессу.
– Memento etiam… – молился он с тупым отчаянием. – Помяни рабу Твою Мэри Каррас…
В дверях табернакла Дэмиен увидел лицо сиделки из приемного покоя клиники «Бельвью». Из палаты доносились крики.
– Вы ее сын?
– Да, я Дэмиен Каррас.
– Я не стану заходить. У нее припадок.
Он посмотрел в наблюдательное отверстие в стене палаты – без окон, с потолка свисает голая электрическая лампочка, стены с мягкой обивкой, отсутствие мебели. Только койка, на которой она сейчас билась в припадке.
– …молим Тебя, даруй ей свет, отдых и покой…
Она увидела его. Их взгляды пересеклись. Она тотчас умолкла. Затем встала с койки и медленно подошла к круглому наблюдательному отверстию. Выражение ее лица было растерянным и обиженным. «Почему ты это делаешь, Димми? Почему?» В ее глазах было больше кротости, чем у библейского агнца.
– Агнец Божий… – пробормотал Каррас и, склонив голову, ударил себя кулаком в грудь. – Агнец Божий, берущий на себя грехи мира, даруй ей покой…
Через несколько секунд Дэмиен закрыл глаза и поднял гостию. Мысленным взором он увидел мать в зале суда; маленькие руки сжаты и лежат на коленях, выражение лица покорное и растерянное. Судья тем временем объяснял ей диагноз, поставленный психиатром клиники «Бельвью».
– Скажите, Мэри, вам все понятно?
Мать кивнула. Она не открывала рта – у нее забрали зубные протезы.
– Так что вы скажете на это, Мэри?
– Мой мальчик, он говорит вместо меня, – с гордостью ответила она.
Каррас склонил голову над гостией, и с его губ слетел сдавленный стон. Он ударил себя кулаком в грудь, как будто надеялся повернуть время вспять.
– Domine, non sum dignus[9], – пробормотал Дэмиен. – Одно Твое слово, и душа моя исцелится.
Вопреки доводам разума, вопреки всему знанию, он надеялся, что есть Тот, кто услышит его мольбы.
Впрочем, он сильно в этом сомневался.
После мессы Каррас вернулся к себе и попытался заснуть. Тщетно. Позднее, тем же утром, к нему неожиданно пришел молодой священник, которого он раньше не встречал. Постучал и заглянул в открытую дверь.
– Вы заняты? Можно с вами поговорить?
В глазах безысходное отчаяние, в голосе отчаянная мольба. На какой-то миг Каррас возненавидел его.
– Входите, – мягко ответил он, хотя внутри был зол на самого себя. Эта сторона его «я» постоянно делала его беспомощным перед лицом чьей-то просьбы. В такие минуты он не переставал быть себе хозяином. Эта слабость лежала в нем, словно свернутая веревка, всегда готовая раскрутиться и броситься на чей-то зов о помощи. Это лишало его покоя. Даже во сне. Где-то на краю его снов часто возникал звук, похожий на далекий крик о помощи. После пробуждения он еще несколько минут не мог избавиться от ощущения некоего невыполненного долга.
Молодой священник робел, заикался, переминался с ноги на ногу. Каррас терпеливо дал ему успокоиться. Предложил сигареты. Растворимый кофе. Затем изобразил интерес. Постепенно его посетитель обрел дар речи и поведал о хорошо знакомой ему проблеме: гнетущем чувстве одиночества, столь характерном для священников.
