Нетрезвый браток стал просто мешать, и я, поймав паузу в его бестолковых движениях, провел классическую боксерскую серию – корпус – голова – корпус – и уложил его на пол, рядом со своими друзьями.

От первого удара нунчаками я уклонился, за моей спиной посыпался битый кафель, а браток получил несильный, на излете, удар в живот. Второй удар все-таки достал мою спину, плашмя и тоже на излете, но весьма ощутимо, а мой удар прошел вскользь по его щеке. Я, чтобы не упасть, сделал слепой шаг вперед, споткнулся о лежащего пацана и все-таки повалился лицом вниз. Может быть, это меня и спасло. Похоже, третьим ударом браток решил меня добить. Я перекатился к нему за спину, вскочил и, сложив руки в замок, ударил его по загривку. Удар получился опять скользящий и опять в ухо, но браток пошатнулся, наступил на лежащее тело и упал навзничь, взмахнув напоследок нунчаками. Этот слабый, но болезненный удар пришелся мне в левую руку и она сразу онемела, повиснув бесчувственной плетью.

Повезло, конечно, что это был последний удар в этом бою, а не первый. Я начал интенсивно растирать руку.

– Они живы? – раздался за спиной девчоночий голос.

Я пожал плечами и поморщился, рука начала отходить после удара и вместе с тем наливаться болью.

Дверь гальюна приоткрылась.

– Не надо шуметь, ладно? – сказал голос с кавказским акцентом.

В туалет вошел низенький крепкий кавказец в сетчатой тенниске, сквозь которую пробивалась густая черная шерсть на груди и животе.

– Так, маленький драка, да? – Кавказец посмотрел на меня. – Тебя я видел сегодня, ты с Годуновым сидел, правда?

– Правда.

– Годунов – хороший человек. Он твой друг?

– Друг. А вы кто?

– Я – Ашот. Саша не говорил, да?

– Нет, не успел, наверное...

Кавказец А тот почему-то сразу внушил доверие, казался давно знакомым и даже другом. Таких кавказцев показывали в старых советских фильмах, добрых и простодушных...

– Девушка твоя?

– Нет, я пришел, а они...

– Я понял. Шпана! Серьезные люди так не делают!

– Ашотик, милый, они меня убьют теперь! – девушка поднялась с пола и сейчас стояла у раковины, смывая с лица кровь.

– Не убьют, я их сам убью, нельзя так поступать, плохо! А ты иди в мой каюта, приведи себя в порядок!

Девушка послушно вышла из туалета.

– Вы тоже идите, дальше я сам разберусь. Сашу Годунова увидите, привет ему от Ашота, хорошо?

– Хорошо, – сказал я, но пошел не на выход, а в ту часть гальюна, куда, собственно, и стремился с самого начала.

Ну, город, криминальная столица, человеку отлить спокойно не дают...

Я проснулся в сумерках.

Белые питерские ночи давно закончились, и вечер наступал стремительно, как в пустыне.

Я был заботливо накрыт клетчатым, как шотландская юбка, пледом, иллюминатор распахнут, пропуская в каюту свежий воздух и шум улицы. Напротив сидела официантка Люда и грустно курила длинную дорогую сигарету.

– Проснулся? – спросила она. – Сейчас кофе принесу.

Вышла и вернулась почти сразу, неся в руках чашку кофе и сахарницу.

– Мне Саня Годунов сказал, чтобы тебя в шесть разбудить, а ты сам проснулся. Молодец!

Я приподнялся на локте, в нос сразу ударил горячий кофейный запах.

– А где Саня, он приезжал, что ли?

– Звонил. Ты кофе попей и иди в душ, а я тут приберусь пока.

Я взял чашку, сделал обжигающий глоток и зажмурился, по телу прошла горячая волна, сначала вниз, потом вверх, в голову, отхлебнул еще и потянулся за сигаретой.

– Ты лучше переезжай сюда, – сказала Люда, зябко повела полными плечами, прикрыла круглое окошко иллюминатора. – Саня просил уговорить тебя, чтобы переехал... Ты не думай, здесь хорошо, спокойно, и главное, безопасно. Это Годунов так сказал, а не я придумала.

Знаем мы вашу безопасность, подумал я.

Спина и особенно рука настойчиво ныли после дневной гальюнной разборки. Но Люда об этом инциденте не упоминала, и я решил тоже молчать. Значит, мы дружно делаем вид, что ничего не случилось...

– А где здесь жить-то? Целый день народ крутится. Вы ж круглые сутки работаете?

– Нет, открываемся в одиннадцать, закрываемся, когда уходит последний посетитель. Вот такой у нас европейский сервис! – Она улыбнулась, как мне показалось, печально. – А посетители только на палубе. Кубрики и трюм – это для своих, так что здесь и поживешь, сколько надо.

– Я подумаю, – ответил я и посмотрел на Люду. Сейчас она не была похожа на разбитную девицу, трущуюся горячим телом о посетителей, простая девчонка с грустным усталым лицом и крепкими руками.

Она поняла мой взгляд, опустила глаза.

– За день кружек натаскаешься, к вечеру руки болят – сил нет. Ноготь вот сломала, маникюр от воды слезает... А за нравственностью у нас крепко следят, в рабочее время никаких шашней. Саня Годунов – другое дело, он свой, а так – ни-ни...

– А Годунов какое отношение к паруснику имеет?

– Я думала – ты знаешь! Он же хозяину нашему жизнь спас, теперь они друзья. А тот для него все что угодно сделает.

Я кивнул, понятно, мол, и взглянул на часы, времени оставалось все меньше и меньше.

– Покажи мне, где душ, да я собираться буду, время уже поджимает.

– Пойдем! – Люда поднялась, мы вышли в коридор, соседняя каюта оказалась душевой. – А там джакузи, – сказала она, показав на дверь в переборке, – здесь вот шампуни всякие, подберешь, что надо, полотенце там висит, я в каюте подожду, – и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

После кофе и контрастного душа я почувствовал себя молодым, здоровым и сильным, не ко времени вспомнил Люду и с трудом избавился от этой приятной мысли, ожесточенно натерев себя полотенцем.

– Пока, – сказала Люда, поцеловала меня в щеку и пригладила влажные волосы, а когда я уже добрался до ведущего на палубу трапа, крикнула вдогонку: – Перебирайся к нам, ладно? – и помахала на прощание рукой.

* * *

В дверях клуба «96» стоял двухметровый верзила в хорошем костюме и при галстуке. На представителя сексуальных меньшинств он походил мало.

– Вы куда? – спросил меня верзила, загораживая проход.

– В клуб, – честно сказал я.

– Вы не член, – сообщил мне верзила и расстегнул пиджак.

Показались ремни подмышечной кобуры.

– И что делать? – поинтересовался я.

– Идти домой, баиньки.

– А я читал, тут концерты всякие устраиваются, Борис Михайлович Моисеев выступает. Люблю я Бориса Михайловича, и его творчество тоже люблю, – доверительно сообщил я охраннику.

– Проблемы, Гоша? – из темной глубины оплота нетрадиционной любви раздался знакомый голос Годунова.

– Нет проблем! – ответил я вместо Гоши.

– Леха, проходи...

Гоша переместил свое двухметровое тело в сторону, и я вошел в гнездилище разврата и порока.

Атмосфера порока была приятной, в ресторанном зале пахло большими деньгами – аромат дорогих сигарет и хороших духов из самой настоящей Франции, а не из подвала на Малой Арнаутской.

За столиками сидели вполне приличного вида люди, группирующиеся по признаку пола – мужчины с мужчинами, женщины с женщинами. На сцене пело существо неопределенного пола, одетое в щедро открытое женское платье.

– Это – женщина? – тихонько спросил я Годунова.

Он внимательно посмотрел на певицу.

– Трансвестит, – сказал он неуверенно, – вроде бы...

Мы пересекли зал ресторана, очутились в каком-то подсобном коридоре, где вдоль стен стояли коробки с продуктами, металлические лотки, переложенные промасленной бумагой, в каких возят выпечку. Справа открылась дверь на кухню с ее привычными звуками и запахами, но мы повернули налево и через пару шагов уперлись в закрытую дверь.

Годунов немного повозился с замком, распахнул дверь и пропустил меня вперед. Комната была довольно большая, метров двадцать, но длинная и с одним окном. В советские времена здесь могла находиться бухгалтерия или какой-нибудь сметный отдел, а сейчас стояли одинокий письменный стол, несколько разнокалиберных стульев в разных концах комнаты и старый зеленый сейф с облупившейся у ключевины краской.