— Вот так, братцы! — обратился я к приунывшим парням. — Вот вы уже и на чужбине. А ведь дома оно лучше, верно?

Они хмуро согласились.

— Значит, договариваемся так. Если хотите, чтобы все было тип-топ, то скоренько и с настроением прибираем все дорожки. Чтоб ни одного фантика и ни одной газетки!

— Чего мы такого сделали? — гундосо протянул тот, что был повыше.

— Не сделали, но могли сделать, — я пошевелил бровями. — Профилактика, парни. Вневедомственный указ номер сорок пять, подпункт третий. Все ясно?

Не слишком синхронно эти олухи качнули крепкими головенками.

— Вот и ладушки! И не глядеть букой! Выше нос!..

По пути к проходной я подцепил бесхозную вязку двужильного провода. По сути дела — своровал, но своровал из принципа — протестуя против бесхозности. Все у того же вахтера грозно попросил номер телефона начальника Урюпина. Вахтер побагровел, как маков цвет, и признался, что не знает ни телефона, ни самого Урюпина, что он здесь недавно и еще не обжился. Я махнул на него рукой и вышел с территории.

Заметно похолодало. Пришлось поднять у рубашки ворот, а руки спрятать в карманы. Моток провода я еще раньше повесил на ветку куста. Провод был мне не нужен.

Будущее Земли… Паутина ссохшегося и завалившегося в уголок вселенной паучка. Чего-то он там недоплел, а многих так и недодушил. Перевернуть бы бинокль задом наперед. Чем дальше, тем лучше. А выгоднее совсем не глядеть. Пусть вон Митька смотрит. Он спит и видит, как становится в один прекрасный день экстрасенсом. И даже карточки ко лбу каждый день прикладывает. Пытается угадать, что на них написано. Может, когда-нибудь у него это получится?.. Дело в том, что у Митьки комплексы. Ему дьявольски необходима хоть какая-нибудь самореализация. Самое простое — жениться и родить пару сыновей. Или стать провидцем. Если бы это было возможно, я охотно поменялся бы с ним местами. Но подобных услуг нам никто не предлагает. Живи тем, чем наделили. Ибо наделяют многим. И Митькино многое, пожалуй, перевешивает мое…

Город потихоньку засыпал, а я работал и работал ногами, внимательно считая шаги. После первых двух сотен я сбился. Слишком много слов следовало уложить в один шаг. А вскоре я добрался до дома.

Кураж — штука живучая, и, оказавшись в квартире, я продолжал задиристо озирать стены. В углу, за диваном, притаилась гитара. Отверстие в деке напоминало распахнутый рот. Из этого рта выползла муха и, взлетев, пересела на гриф. Настроение у нее, видимо, было бодрое. Она энергично потирала лапки, словно собиралась взять да заиграть. Какой-нибудь мушиный гимн из трех-четырех аккордов. Молодой и глупый комар радостно кружил под потолком. Юность есть юность. Кровь моя его не интересовала. Он радовался силе упругих крыльев, свободе полета и невесомости. Вспомнив равнодушных котов, я поднатужился и плюнул. Что-то не сработало, — слюна перепачкала подбородок и грудь.

— Вот, значит, как? — взяв со стола нож, — один на двоих я двинулся на комара с мухой. Наверное, в биллионный раз человек доказывал природе, что он есть венец всего самого-самого. Комара я обратил в бегство, а муху напугал до такой степени, что, уносясь прочь, она с силой ударилась в стекло — обман всех насекомых и без сознания свалилась на подоконник. Я довольно захохотал. С чужими невзгодами собственные — не так страшны. Злость проходила. Наплывало отчаяние. Словно к спасательному кругу я ринулся к телефону. Память хранила еще парочку имен, что внушали надежду. Занято… Опять занято… И у Митьки, и у них. Швырнув трубку, я заметался по комнатам. Заглянув на кухню, обнаружил на столе коробку. Так и есть, навещала мама, но не застала. Блудные сыновья вечно шляются… Я приподнял картонную крышку и полюбовался тортом. Я любил домашние торты. Мама всегда это помнила.

Вернувшись к телефону, напялил на себя джемпер и косо взглянул на градусник за окном. Выходит, Толечке с Тамарой я наврал. Но ведь не знал я тогда еще, что повстречаю котов и пса! Не знал и не мог знать. Маятниковый тоннель не походил на привычные нам тоннели. Сеть непроглядных катакомб — вот чем являлся этот самый тоннель…

С упорством я накручивал диск, но телефон находился в игривом настроении, соединяя меня с кем угодно, но только не с Эллой, не Полиной и не Митькой. Кооператив, баня, какой-то загс… Дважды меня разворачивали, не дав сказать и слова.

— Эллочку тебе?.. А табуретом не хочешь? По загривку?..

Утомленный, я сдался. Присел за стол и обхватил голову руками. За окном выл ветер. Со всех сторон к городу слетались рокочущие тучи.

— Гад! — сказал я телефону, и он немедленно хрюкнул, залившись смешливой трелью.

— Да! — рявкнул я, хватая трубку.

— Ты что так орешь? Не в настроении?.. Это Элла.

Дыхание у меня перехватило. Все-таки есть на земле Бог. Чудо — это когда уже не ждешь…

— Элла! Приходи ко мне! Немедленно!

— Прямо сейчас? Ты с ума сошел. На улице творится несусветное.

— Если не придешь, будет еще хуже.

— Нет, прямо сейчас я не могу. Я думала — поболтаем. Или ты заскочишь. У меня тут Митька сидит. Вот с такими ногтями. Так заскочишь?

— Извини. У меня болит голова.

— Голова?

— Мозг, — пояснил я. — Лобные доли… И еще кипит чайник. В общем извини, родная. До связи! — я положил трубку. Несколько минут сидел неподвижно, затем встал и, старчески шаркая, отправился на кухню. Отрезал себе кусок торта и, запивая холодной водой, принялся жевать.

Тополя за окном уже не шелестели — они стегали друг дружку листвой, стегали наотмашь, без сожаления избавляясь от хрупких ветвей. Легче всего, наверное, переносил непогоду тот коренастый тополек, на который залазил Толечка. Ему было не с чем расставаться — этому древесному огрызку. Отсутствие листьев сводило его парусность на нет. Бедолага. Ни рук, ни ног, ни листьев… Я поморщился. Мне попался запеченный в торте волос. Подцепив его с языка, я счистил с него крем и заплакал. Волос был совсем седой.

Секретарша, дама в отсвечивающем металлом одеянии, с ресницами в пару дюймов и губами, позаимствованными у напомаженного клоуна, величественно объявила, что начальство пока занято. Делать было нечего, и чтобы не умереть от скуки, я исследовал для начала приемную, осмотрев все настенные причиндалы — от забавных картин с овощами и фруктами до огромных морских раковин, в которые без труда можно было бы просунуть руку. Собственно, это я и попытался проделать, но та же секретарша что-то немедленно забубнила, так что пришлось ретироваться. Иных развлечений в наличии не имелось, и, следя за секундной стрелкой своих армейских часов, я задержал дыхание.

Мой рекорд в покое — около пяти минут. В движении, под водой, я выдавал, понятное дело, меньше. Хотя тут все зависит от глубины. Я уж не знаю, почему так происходит, но чем глубже ныряешь, тем дольше в состоянии выдержать. Надо понимать — какой-нибудь закон физики. Или ботаники… Рыбы ведь тоже без воздуха обходятся, а ныряют, между прочим, поглубже нашего. На второй минуте мимо пролетела муха, и, стремительно взмахнув рукой, я попытался ухватить ее за крыло. Ни за крыло, ни за лапы ухватить цокотуху не удалось, а чуть позже когда стрелка пересекла трехминутную отметку, меня вдруг осенило. Надо сказать, что я не люблю опаздывать, а точнее — не умею. Наверное, как всякий военный. И вот я вдруг рассудил, что коли уж мне назначено точное время, то к этому самому времени мне и следует прибыть. В занятость начальства я не слишком верил и слушаться секретарш не собирался. Она, может, и приближенная к ним особа, но в серьезных делах — всего-навсего женщина…

Сказано — сделано. Совершив отвлекающий маневр по приемной, я незаметно проскользнул в коридор. Номер комнаты мне указали в повестке, так что сориентироваться на местности и определить нужное направление было минутным делом…

Эти двое, конечно, не слышали, как я подошел. То есть, это я так думаю, а иначе зачем бы им было продолжать столь громкий разговор? Не то чтобы они выбалтывали какие-то там секреты, но речь шла обо мне, а я всегда интересуюсь подобными вещами.