Позади меня раздалось вежливое покашливание и я, натянув капюшон, обернулся. Передо мной стоял невысокий человек неопределенного возраста с козлиной бородкой, в синем анараке и огромным черным зонтом в руке. На смотрителя кладбища, церковного старосту и сторожа он не походил. Да и не его я здесь ждал. Я вопросительно поднял брови, человек с зонтом снова закашлялся, собрался и представился:

— Адольф Мейснер, адвокат из Дома «Мейснер и сын». Если вы Кирилл Малхонски…, - он замолчал.

— Я — Кирилл Малхонски.

— … тогда у меня для вас послание, — он протянул мне большой желтый конверт, запаянный сургучом и без адресата.

Я с интересом взял конверт и вскрыл его. Это было письмо от Бориса. Даже не письмо — так, короткая записка:

Я тяжело опустился на фальшивую могилу и еще раз перечитал письмо. Герр Адольф на мое святотатство не обратил никакого внимания. Адвокат он был опытный.

— Он просил что-то передать на словах? — спросил я.

— Нет, — покачал головой адвокат, — эта история длиться много лет и через мои руки прошли тысячи таких писем, написанных герром Борисом. Но он забирал их до истечения установленного срока, а затем приносил новое. Все они были адресованы только вам. Я сейчас припоминая, что герр Борис поначалу просил что-то передавать и на словах, но с тех пор прошло слишком много времени…

— Вы наверное считаете его сумасшедшим?

— Ну что вы, герр Кирилл. Я знаю… знал его с детства и был осведомлен о приговоре. С его стороны было очень разумно предупредить вас. А теперь я вынужден вас оставить.

Он кивнул и пошел к выходу с кладбища. Я проводил его взглядом и снова посмотрел на лист. Дождь его основательно размочил и он превратился в грязную никчемную промокашку. Я вдавил его каблуком в землю и поднялся. Вот и все. Пошли последние часы или дни.

Приговор до востребования — кто может придумать более изощренную пытку? Ты ходишь на свободе, дышишь воздухом, за прошедшие годы и думать забыв о каком-то там Процессе. Поначалу, год, два, тебя это очень беспокоит ты плохо спишь, хаотично меняешь место жительства, по наивности мечтая обмануть палачей, вздрагиваешь от каждого шороха и нечаянного прикосновения. И постепенно сходишь с ума или становишься беспечным. Третьего не дано. И ты спокоен до самого конца, когда однажды ночью (они почему-то очень любят приходить ночью) тебя поднимут с постели, ослепляя мощными фонарями, закуют в кандалы, хотя в этом нет нужды, вывезут в закрытой машине далеко за город, где и приведут отложенный приговор в исполнение. А если ты сидишь в психбольнице, симулируя болезнь или действительно сойдя с ума, то милая сестричка введет тебе в вену безболезненную отраву. И кто решиться сказать что здесь лучше?

За мыслями я не заметил как добрел до места. Прямо передо мной возвышался громадный, заслонивший почти все небо, собор, выложенный из красного кирпича, с витыми, кирпичными же, колоннами, длинной лестницей, ведущей к массивным, обитыми кованными железными полосами, деревянным дверям. Из них, настежь распахнутых, мне послышались звуки органа. Это было вряд ли возможным — служба давно кончилась.

Оглянувшись, я поднялся по лестнице, встал на колени и перекрестился. Это было сделано вовсе не потому, что я стал христианином. Личное неверие не означает объективного отсутствия Бога, так же как непонимание основ квантовой механики не означает, что невозможно сделать атомную бомбу. Внутри было тепло, но собор, как и все в этом мире, скверно освещался — горели лишь свечи перед образами, да несколько лампочек в люстрах под фантастически высоким куполом. И действительно играл орган. Скамьи одиноко грелись в потоках горячего воздуха, вытекавшего из скрытых щелей кондиционеров, никто не молился перед иконами, а резная исповедальня приглашала к отпущению грехов. Я огляделся. Над входом вздымались органные трубы, похожие на творение внеземной цивилизации, высокий полукруглый балкончик скрывал играющего и я представил себе седого сгорбленного монаха, с кривой ногой и тонкими длинными пальцами, медитативно скользящими по регистрам и извлекающих божественные звуки из сооружения, придумать которое, по моему глубокому убеждению, человеческому существу было бы не под силу.

Я поиронизировал над своим воображением, натаскавшим готовые штампы у Питтерс, Эко и Вамберт, и выдающим их в дежурном порядке, когда голове совсем уж не хочется работать, во рту противно, а книга, черт возьми, уже второй год не пишется. Впрочем наш замечательный читатель такие огрехи замечает редко и только стаи критиков набрасываются на подобные проколы словно стаи акул на ароматную тухлятину.

Здесь пахло, к счастью, воском и ладаном и, взяв свечу, я медленно прошел мимо икон и скульптур. Образа были почему-то упрятаны за толстые стекла и горящие перед ними свечи создавали впечатление, что огни горят в глубине самой картины. Иногда свет падал на глаза библейских женщин и мужчин и, влажно в них отражаясь, оживлял этих людей.

Я искал того, перед кем мне сейчас хотелось бы поставить свечу, но не находил — многие святые были слишком строги, иные — слишком мягки и всепрощающи, но никто сегодня не смотрел с пониманием, или я сам не понимал их.

Пока я бродил от образа к образу и искал понимания, мой собеседник уже занял место в третьем ряду у правого края. Он был в старомодном костюме, цвет которого в полумраке разобрать было невозможно, белой рубашке с бабочкой, а его дождевик был перекинут через спинку переднего ряда. Казалось, что он молился — сцепленные руки лежали на коленях, подбородок был прижат к груди, глаза закрыты. Но это было не так.

До того, как я прослушал курс психологии в Берне, мне всегда казалось, что чувство противоположное любви, привязанности и дружбе есть ненависть. На самом же деле антипод привязанности — равнодушие, а враждебность лишь оборотная сторона любви, ее недостаток, но никак не отсутствие. Бывшие любовники скорее испытывают друг к другу неприязнь, а друзья превращаются во врагов, так как от любви до ненависти гораздо меньшее расстояние, чем до равнодушия. Наверное это печально, но в отсутствие друзей гораздо лучше быть окруженными врагами, чем равнодушными. Человек любит быть в центре внимания и его скорее оскорбит полное игнорирование его персоны, нежели просто враждебность. Может быть, в этом природа многих диктаторов и военноначальников, обделенных человеческой привязанностью и сублимирующие свою неутоленную потребность в ненависть ко всем и ненависть к себе. И может прав Иисус, призывавший любить врагов наших, ибо только так можно излечить их?

Друзей я давно уже не имел, но врагов сохранял, пестовал и лелеял, в точности следуя этой заповеди. Я любил своих ближайших врагов и заклятых друзей. Именно к ним я обращался в трудную минуту.

Я сел на лавку и мы несколько минут просидели молча, казалось не обращая внимания друг на друга, хотя на самом деле это было не так. Мы ощущали взаимный опасливый интерес.

Наконец он нарушил тишину:

— Я подумал над твоей просьбой, Кирилл, и поле недолгих размышлений все же решил тебе помочь.

— Я не буду говорить вам спасибо, генерал. Пожалуй, было бы лучше, если бы вы не согласились.

Генерал покосился на меня и усмехнулся.

— За что я люблю вас, интеллектуалов, так это за то, что вы всегда сомневаетесь, прежде чем сделать какую-то глупость, но потом все-равно ее совершаете. Я прекрасно понимаю твое стремление — ты все хочешь доказать, что война — это дерьмо. И тебе кажется, что своей писаниной ты можешь предотвратить надвигающееся смертоубийство.