Караковый жеребец шел ровной иноходью, отбрасывая комья вырванного подковами слежалого снега. Люба уплывала все дальше и дальше, то окунаясь, то на мгновение выныривая из белесых косиц тумана.
Вот она повернулась, помахала рукой и, наклонившись на бок, смотрит на Николая. Смотрит долго, пока дорога не ушла вниз, в закрывшую все серую мглу. Николай передернул плечами, сбрасывая с себя холодную дрожь.
- Слушай, папаша, - глуша досаду, спросил стоящего рядом старика, - где тут у нас этот заяц пиво сварил? Самый раз бы сейчас...
Старик понял его.
- Я, товаришок, этим не занимаюсь, а по деревне найти можно. Да, говорят, для вас строгий приказ вышел?
- Меня пока это еще не касается...
Сказал, и самому стало противно оттого, что сказал как чужой, которого еще не касаются партизанские порядки.
- Ладно, обойдемся и без вашего зайца.
Ушел, сдвинув фуражку на лоб. Ушел не в хату, а на улицу, в сторону, противоположную той, куда уехала Люба.
Часть четвертая
I
Люба:
В Медвежине, где размещалась наша спецгруппа и меня ждала крестьянская подвода, я узнала о событиях в Минске. О провале почти всей моей группы. Эти сведения еще не успели дойти до главного штаба. Если бы там уже знали, возможно, я задержалась бы в Землянах. Вернуться или остаться в Медвежине и переждать?
Видно, об этом же подумывал и комиссар спецгруппы товарищ Будай. Он спросил меня:
- Не слишком ли много риска сейчас идти тебе в Минск?
Конечно, очень рискованно... Но и он и я понимали, что именно теперь там нужен опытный человек, способный найти и подготовить новых связных. Надо идти...
- Пойдешь с Галей-украинкой, - сказал Будай.
Вот как? Я насторожилась, даже запротестовала. Я слыхала об этой Гале-украинке. Жила она в Минске, нигде не работала, считалась женщиной легкого поведения. Нет, такая попутчица не для меня.
Я и не заметила, как в хату вошла Галя. Она стояла, прислонясь к дверной раме, в дешевом демисезонном пальто с мокрым котиковым воротничком. В забрызганных слякотью резиновых ботах на молнии. Черные глазенки неподвижно уперлись в меня, а руки быстро и мелко перебирали ремешок сумочки, как четки, туда и обратно.
Она совсем не походила на ту, которую в городе мы называли "немецкой подстилкой". Там она была веселой, развязной до наглости. Всегда одетой крикливо-кокетливо...
- И ты садись, - приказал мне Будай.
Я опустилась на скамью под тяжестью Галиных глаз.
Это первое наше знакомство я осмыслила через несколько месяцев, уже во Франции. При очень сложных для меня обстоятельствах. А тогда не могла побороть в себе двойственного отношения к Гале. С одной стороны, бедная девушка вызывала чувство брезгливого отчуждения, с другой - жалость и чисто женское любопытство. Как она решилась?
До этого дня Галя казалась чужой, далекой и думать о ней не хотелось. Теперь она была рядом. Плечом к плечу тряслась со мной на подводе.
Она сидела насупившись, односложно и неохотно отвечая на мои вопросы. Отъехав от Медвежина километров пятнадцать, мы узнали, что вокруг Минска выставлены усиленные патрули. Пришлось оставить подводу и пробираться пешком, петляя по скользким, малохоженым стежкам.
Оставшись вдвоем (до этого с нами был возчик), Галя разговорилась.
Оказывается, работая в разных группах, мы были под одним руководством, и она все знала о наших делах.
Она-то и поторопилась сообщить в спецгруппу об аресте моих связных.
Говорила Галя спокойно, сообщая только факты. Я же выспрашивала во всех подробностях, стараясь восстановить картину гибели близких мне людей.
Не страх, а тоска и сознание собственной слабости сжимали мне горло. Давясь слезами, я шла к Минску, где уже не было моей подружки - связной Шурочки Ковалевой. Томилась в гестапо Нина Кондратович, погибла вторая Шурочка - Егорова.
Погибла, не сдержав ненависти. При обыске в ее квартире Шура ударила топором полицая, нашедшего листовку. Ее застрелили на глазах малолетнего сына.
Галя не пыталась меня утешать. Наоборот, переждав мои всхлипывания, она ровным, холодным голосом рассказала о нашей больнице.
Рассказала, что среди отравленных в бане была сестра одного полицая. Будто бы он узнал ее мертвую, удушенную газом, и бросился на гестаповцев. Двух успел застрелить, но сам в руки не дался. Что с ним - не знает.
Пани докторша отравилась. Из всего персонала уцелел лекпом и две санитарки.
В город вошли со стороны еврейского кладбища. Нас остановил немец-часовой. Приказал идти на центральный пост. Но туда нам идти было рискованно... На счастье, я несла с собой завязанные в платочек несколько яичек. Постовой оглянулся по сторонам и протянул висевшую на шнурке, на шее, как у маленьких детей, муфту. Клади, мол, быстрей и топай.
Страшно. Боюсь домой идти. Вдруг санитарка Салухова про меня что-нибудь наболтала и на моей квартире засада сидит? Кроме как к Гале, идти некуда. Но и это страшно. Что бы мне раньше знать да посоветоваться?
На всякий случай надо предупредить тех, кто еще не выявлен полицией, всякую связь со мной временно прекратить. Придется начинать все сначала, с новыми, малознакомыми людьми.
Конечно, с Галиной помощью будет легче, да и у меня самой кое-кто был на примете... Как раз мы проходили по переулку, где в красном кирпичном домике, бывшей бакалейной лавочке, жил старик профессор с женой. Оба милые, добрые, всегда такие приветливые. Меня с ними познакомила Владислава Юрьевна. Они уже работали с нами... Гале я сказала:
- Иди потихоньку, я тут во двор забегу, а у скверика встретимся.
Она, конечно, сразу догадалась, что я не хочу открыть ей чей-то адрес. И обижаться тут нечего. Сама она поступила бы так же.
Придет время - откроемся друг другу до конца...
Я перебежала через уличку, постучала в дверь. Рядом, в широком, наполовину забитом фанерой окне, мелькнула седая голова жены профессора. Потом дверь приоткрылась, и рука подала мне кусок хлеба. Как нищей...
- Марья Васильевна, вы не узнали меня?
Она как-то неестественно громко ответила:
- Голубонька, у самих нет ничего... Бог подаст, проходи...
С силой закрыла дверь, лязгнув запором.
