Все княжества немецкие станут за нас, ибо это, пан писарь, уже не внутреннее дело одной Речи Посполитой, – это бунт разнузданной черни против избранных богом и королем людей, против порядка, установленного богом. Это моровая язва. Железом и огнем истребим мы ее. Имей это в виду, генеральный писарь, и в нужный час выбери себе верный путь.

Ксендз заговорил свободно, уже без угодливой улыбки, жестким и недобрым голосом. Выговский опустил глаза, слушал, не перебивая.

– Ты выбрал уже, сын мой, я знаю. Но ты не хочешь говорить. Не надо!

Все достойные и шляхетные люди поступят разумно. Пусть берут пример с сенатора Киселя! Вот и хозяин дома сего весьма достойные внимания высказывал мысли. И для таких людей, как он, будет место в нашем государстве. Я ничего не спрашиваю у тебя о гетманских делах, у нас нет нужды в этом. Мы и так все знаем. Пришел к тебе с единой целью – исполнить долг совести своей, долг, который подсказывает мне моя церковь и спаситель наш. Вот и все.

Выговский развел руками. Криво усмехнулся.

– Слова твои, пан отец, внимания достойны. Но имей в виду – наша беседа должна остаться в тайне и разглашена быть не может. А больше тебе ничего не отвечу. Дай время.

Лентовский согласно кивнул головой.

– Не тороплю. Но обеспокою тебя одной просьбой, пан Выговский: пани Елене передай от ее дяди вот эту безделушку. Тут медальон золотой, наследственный. – Положил на стол перед Выговским небольшую бархатную коробочку, открыл. Тускло блеснуло золото перед глазами. Лентовский задумчиво добавил:

– Верная католичка пани Елена...

– Православный патриарх благословил ее брак с гетманом, – сказал Выговский и впервые хохотнул тихо и насмешливо.

– Простит ей папа и этот грех, – загадочно и двусмысленно ответил Лентовский.

Выговский вздрогнул от удивления. Догадка молнией сверкнула и приковала к креслу. Так вот что! Едва сдержался, чтобы не спросить. Но Лентовский уже заговорил о другом:

– Пора мне, пан писарь. Прими благословение мое. Будет случай, сам с тобой встречусь, а не то придут от меня верные люди, знак тебе подадут...

«Заговорил со мной как с сообщником», – с досадой подумал Выговский.

– ...Вот этот перстень, – ксендз протянул длинный сухой палец с надетым на него золотым перстнем; на черном аметисте посреди перстня сияло серебряное распятье. Снял перстень, показал внутри его латинскую надпись:

«Ferri ignique» – «Огнем и мечом». – Вот это и будет знак, что человек доверенный.

Склонил голову, закрыл глаза.

...И пошел из горницы к выходу, словно ничего не было. Выговский так и остался недвижим. Держал в руке коробочку, оставленную Лентовским, и если бы не она, можно было бы подумать, что все это дурной сон. Уже чудилось страшное и непоправимое. Гневный взгляд Богдана, едкие вопросы Капусты, злые и безжалостные слова Богуна. Мелькнула мысль: «Хорошо, что чума забрала в ад Кривоноса; одним меньше будет...»

«Будет? Когда? Если они дознаются...» – мороз пробежал по спине. Но это невозможно! В конце концов, он и раньше сам с собой подолгу беседовал о том, что сказал ксендз. Только надо держаться сторожко, не забываться ни на миг. Сейчас надо итти вместе с гетманом и не вызывать никаких подозрений. Кто знает, сколько продлится это «сейчас», если фортуна и дальше будет баловать Хмельницкого? Что ж, и тогда он, Выговский, не упустит своего... Но ксендз прав, их всех рано или поздно раздавят. И мысленно уже отделил себя от всей старшины: «Что мне с ними?» Да, да, главное теперь – осторожность. В конце концов, он так ничего и не сказал ксендзу. А из того, что рассказал Лентовский, выходило – его в Варшаве знают. Следует выждать и присмотреться. Там, в Варшаве, не дремлют.

Генеральный писарь даже присвистнул, вспомнив про Елену. Теперь не было сомнения – она связана с иезуитами. Ксендз сказал: «Папа простит ей».

Дорого дал бы Капуста, если бы отнести ему этот медальон... Достал его из футляра, потянул за цепочку. Сердце со стрелой. Повертел в руках, ковырнул ногтем сбоку. Медальон не открывался. «Чорт с ним, – решил про себя. – Еще успею». И спрятал в карман.

Успокаивал сам себя: в конце концов, он ничего Лентовскому не обещал.

Да и ксендз не просил ни о чем. Встретились, и, в случае нужды, забыли. Но тут же, услышав за дверью легкие шаги Гармаша, спохватился: "А он?..

Впрочем, что знает он? Скажу – ксендз приходил просить за своего племянника, взятого под стражу. А то и вообще ничего не скажу".

Бесшумно отворилась дверь, вошел Гармаш:

– Присели бы, пан Выговский... Мальвазии отведайте...

Он захлопотал у стола, ловко накладывал на тарелки закуску, налил вина в кубки. Точно вспомнив о чем-то, хлопнул себя по лбу:

– Вот память!.. Девичья память у меня, пан писарь... – Поставив свой кубок, полез в карман, протянул Выговскому бархатный кошелек:

– Извольте, пан ксендз передал.

Выговский недоуменно спросил:

– Что это?

– Деньги, пан генеральный писарь.

– Какие деньги? За что?

– Две тысячи злотых. Так и просил передать. Забыл за разговором, возвращаться же не захотел. Духовного сана, а в приметы верит. Говорит:

«Вернусь – неудача». Просил передать: «Это, говорит, пан Выговский знает, от кого». Выпьем, пан писарь.

– Погоди... Ну тебя к дьяволу с твоим вином! – В глазах все прыгало: стол, кубки, широкое, как полная луна, лицо Гармаша.

– Обеспокоены чем, пан Выговский? Что с вами? – допытывался Гармаш.

– Вороти его скорее... – приказал Выговский, но тут же подумал: поздно уже, надо что-нибудь другое выдумать. Крикнул:

– Стой!

Гармаш замер у двери. Опускаясь в кресло, Выговский пояснил:

– Деньги эти мне ксендз должен был, только ошибся – не две тысячи, а одну тысячу восемьсот. Надо вернуть остаток.

Гармаш засмеялся:

– Он вас, проклятый лях, видно, ростовщиком считает... Видите, с излишком долг отдал. Ну, это не беда. У них денег довольно, а в хозяйстве лишнее не помешает...

Выговский не слушал, думал о другом. Нет, Гармаш не выдаст.

Генеральный писарь давненько знал этого ловкого купца. Был с ним связан не одним уже делом. Поглядел на него пристально, испытующе. Гармаш жмурился, цедил сквозь зубы мальвазию. И вдруг сказал с самым простодушным видом, глядя в лицо генерального писаря:

– Чуть не забыл, пан Выговский: говорил еще ксендз, что деньги эти вам от сенатора. Сначала ничего не сказал, мол, сами знаете, а выходя в калитку, повернулся и сказал. Вот брехун, а еще духовный сан на нем...

У Выговского поплыло перед глазами лицо Гармаша.

Стиснув эфес сабли, проскрежетал:

– Лишнее себе позволяешь...

– Избави бог! – перекрестился Гармаш.

– Язык крепко держи за зубами. Ты меня знаешь?

Встал и нагнулся над Гармашем.

– Знаю, пан писарь, и не первый год знаю. И люблю, и уважаю, и придет время, когда возглашу со всем достойным людом славу тебе, как гетману Украины. Придет время... – Гармаш сыпал слова, как горох. – Разум твой и сила достойны того. И до сей поры не понимаю – почему он, а не ты? А?

Почему?!

– Молчи, – зло сказал Выговский, – молчи! – Сел и закрыл лицо ладонями.

Гармаш придвинул кресло ближе.

– Разум у вас королевский. Пусть теперь он. Вся чернь за ним идет, как овечье стадо. Смрад вокруг и пыль, а нам прибыль, прибыль, пан Выговский. Кто с умом, пусть оглянется и о маетностях своих подумает.

Шляхту он-таки напугал, что правда, то правда, она теперь уступит, ну, мы потом все перевернем, и увидите, – не быть ему гетманом, уберем. И тогда вам славу возгласит Украина... А чернь свое место займет, свое место – и только.

– Довольно, – твердо сказал Выговский. – Пора мне. Так что помни.

Гармаш низко поклонился. Не выдержал жесткого взгляда Выговского, опустил глаза. Проводил до дверей, почтительно шел не рядом, а на шаг позади.

Уже во дворе робко попросил:

– Купил именьице у одного шляхтича, земли немного, мельница, живность всякая, да все посполитые успели порастащить, вот, может, грамотку бы какую про послушенство...