Полковники молча ехали рядом. Войско быстро шло на юго-запад.

Остановившись на привал в селе Тарасовка, Хмельницкий вечером писал грамоту путивльскому воеводе Хилкову. Воевода должен знать: поход сей замышлен как новое начало борьбы с королем и шляхтою. Жить с ними в мире и согласии – дело немыслимое. Никаким их клятвам верить нельзя. Уния стремится к одному – заполонить иезуитами все земли украинские, окатоличить край, свести на нет добытые казаками вольности. Бог видит, он хотел верить королю. Бог свидетель – не он первый нарушил свои обещания.

Хмельницкий просил воеводу при случае отписать в Москву, что он с войском и всем народом бьет челом царю за великую помощь и уповает на те времена, когда царь примет Украину под свою высокую руку, когда станет войско казацкое плечом к плечу со стрельцами царства Московского...

Позже, низко наклонясь над столом, он писал Ганне в Субботов:

"Близка уже цель нашего похода. Все хорошо тут, всем весьма доволен.

Но сердце к тебе рвется. Сам этим чудом удивлен. Мысли мои с тобою вседневно, голубка моя. Разведка известила, что Мартин Калиновский стоит уже под Батогом с превеликим войском, а с ним вместе прославленный мастер пушечных дел Пшиемский, староста красноставский Марк Собесский, какие-то иноземные генералы, чьих имен еще не знаем, но, мыслю, вскоре доведаемся, взяв их в полон. Сила там стоит большая, и тем больше мое желание обезвредить ее и разгромить. Если фортуна нам улыбнется, то вскоре будем гулять на свадьбе Тимофея с Лупуловой дочкой в Яссах. Капусте скажи, чтобы живописца, который прибыл в Чигирин из Киева, доставил сюда в лагерь с надежною охраной. Кланяюсь тебе в ноги и целую. Твой Богдан".

Перечитал написанное. Письмо не очень понравилось. Получилось как-то хвастливо и легковесно. В темном углу селянской хаты увидел перед собою строгое лицо Ганны. Смотрела на него с укоризной. Он нерешительно повертел письмо в руках, но все же решил отослать его.

Крикнул писца, велел отправить с рассветом и грамоту, и письмо.

Улегся в постель. Писец погасил свечи, вышел. Хмельницкому не спалось. За стеной заплакал ребенок. Сонный женский голос прозвучал совсем рядом:

– Молчи, молчи, а то отдам гетману Хмелю, а Хмель сердитый...

Ребенок затих. Гетман горько улыбнулся. Будет о чем рассказать Ганне.

Снова ее лицо возникло в полутьме. Глаза ее были суровы и вопрошающи.

Через минуту мысли уже были под Батогом. Он понимал, как много будет значить победа над польным гетманом. Случись это – посполитое рушение оттянется еще на год, и он принудит шляхту оставить Киев, Брацлав, Винницу... Ясное дело, выступление Калиновского – пробный камень. Если Калиновскому посчастливится под Батогом, шляхта двинется дальше. О каких договорах может тогда итти речь?

Ему не спалось. Ночной сумрак в хате был для него полон видений.

Снова за стеной заплакал ребенок, и снова сонный и печальный голос стращал:

– Плачь, плачь, придет Хмель, съест...

– Брешешь, – злобно сказал Хмельницкий вслух, – брешешь...

...На дворе заржала лошадь, перекликались часовые. Гетман не мог заснуть. Заботы обступали, не было покоя сердцу. А что, если Калиновский нанесет ему поражение? Что тогда? Но он знал, что тогда делать. Конечно, вести мирные переговоры будет невозможно. И останется единственный путь.

Ответ, который привез из Москвы Искра, указывал выход. Ни на минуту не колеблясь, он решил, как поступит. Полки будут отведены в пределы Московского царства – все его войско. На худший случай он уже оставил в Чигирине такой приказ Капусте. Даже Ганне сказал: «Будет поражение – собирайся в дорогу». И то, что думал об этом спокойно, ободрило его теперь. Он почувствовал в этом свою силу и решимость.

Не спеша перебирал мысленно каждый шаг свой, оглядывался в прошлое, а больше заглядывал в завтрашний день. И казалось – видел этот день отчетливо. Был он весь в блеске солнца, наполненный победным голосом труб, ударами тулумбасов, праздничным звоном на софийских колокольнях в Киеве.

Там, в Киеве, пока сидел еще воеводой сенатор Адам Кисель, но уже стоял наготове в Борщаговке полк Антона Ждановича, ожидая результатов битвы под Батогом. По первому приказу Жданович войдет в город и вышвырнет оттуда кварцяное войско.

Вспомнил Федора Свечку: теперь бы ему жить да писать... А Морозенко, а Кривонос, а Небаба... И снова подумал про тот будущий день. Про победу.

На чем остановился? Ага! Киев. Что ж, если под Батогом он добудет победу, Киев станет свободен. И не Киев только, а все Надднепровье. Пускай тогда кто-нибудь осмелится укорять его, что он не сдержал слов своих, произнесенных перед казаками на площади у белоцерковского замка?

Путь в Московскую державу будет ему открыт. Разве сможет Речь Посполитая тотчас поднять новое войско? А что, если... Нет! Ничего худого не могло произойти. Он должен победить Калиновского. Пускай Калиновский идет на него с пушками, со шведами и немцами, хотя бы в союзе с самим сатаной! Берестечский позор не повторится.

Много позднее, уже после битвы под Батогом, Хмельницкий вспоминал эту ночь в селе Тарасовка как благословенный берег, оттолкнувшись от которого он смело мог плыть вперед, зная, что за спиною – родная земля.

"Коронному канцлеру, ясновельможному пану князю Лещинскому.

Ясновельможный князь и благодетель! Я встретил королевскую почту, которая шла в лагерь под Батогом. Поелику теперь ей уже не было надобности итти к месту назначения, я распорядился, чтобы она немедля возвратилась назад и как можно скорее уведомила вас о страшном, неслыханном и непонятно быстром разгроме наших войск Хмельницким.

Ход военных действий был таков: сначала небольшие, но хорошо вооруженные казацкие отряды атаковали наше войско, которое мужественно и счастливо отбило вражеские наскоки. Три наших полка оттеснили Буджакскую орду татар, которая помогает Хмельницкому, – мыслю, без ведома хана. Но после того, как враг получил подкрепление, он сдержал наш натиск и вновь атаковал нас, надо признаться, с большим успехом. Бой продолжался до вечера и принес нам большие потери.

На другой день около полудня на нас кинулся сам Хмельницкий со столь великими силами, что мы не смогли продержаться и одного часа. Нас теснили со всех сторон, рубили саблями. Казаки так окружили лагерь и врезались в него, что наше войско, – я должен прямо сказать вам это, – было стерто с лица земли.

Польный гетман пан Мартин Калиновский укрылся сразу в редутах, занятых иноземными полками. Но и там нельзя было долго сопротивляться, ибо враг, имея несколько десятков пушек, окружил наши редуты со всех сторон.

Защитники последних были или убиты, или взяты в плен. Им пришлось сдаться, ибо защищать наспех построенные редуты все равно не было возможно, особенно при том замешательстве, какое возникло в войсках, когда мы узнали о бегстве нашей челяди из лагеря. Казаки проникли в лагерь и брали в плен кого хотели и как хотели.

Изо всего нашего полка бог спас только меня и еще одного воина, – нам чудом удалось переплыть реку. Из других полков отойти удалось весьма немногим, ибо река и густые леса сильно затрудняли правильное отступление.

Какая судьба постигла свиту польного гетмана пана Мартина Калиновского, сказать трудно. При гетмане находились: его сын, его милость пан коронный обозный, каштелян черниговский пан Одживольский, староста красноставский пан Марк Собесский, их милости паны Балабан и Незбытовский, подсудок брацлавский Козаковский и несколько других вельможных шляхтичей. Во всяком случае, вряд ли кому-нибудь из них удалось пробиться сквозь густые массы вражеских войск. Иноземцы и рейтары держались стойко, но из них, боюсь, мало кто сможет в будущем защищать Речь Посполитую.

Его милость пан воевода брацлавский, который стоял недалеко от лагеря, но не присоединился к нам, смог, по-видимому, отступить в Каменец.

Заднепровское войско и полки воеводы Киселя и Сапеги стояли в Ахматове. Им удалось соединиться, и, окруженные казаками, они с боем отступают в Полесье.