С е н т я б р ь. Сегодня впервые за много дней беру в руки перо. С чего начинать, не ведаю. Стоим мы уже под Белою Церковью. Тут, должно быть, как все говорят, произойдет битва с коронным гетманом Потоцким.

Может быть, в той битве суждено и мне испытать силу свою на врагах?

Вопрошаю себя: почему доля не приласкает меня, а только горем одним дарит?

Еще в конце прошлого месяца воротился из-под Киева сотник Терновый.

Привез мне печальную и страшную весть. Когда он прибыл к Ждановичу с приказом гетмана, то уже опоздал. Киев сожгли сами киевляне, не отдав его на растерзание вражеским стаям. Случилось это шестого августа года 1651.

Пожар начался днем на Зеленой улице. Беглецы рассказали, что столяр Скиба и его дочь, да будет им земля пухом и души их приняты в рай, подожгли свой дом, а когда к ним во двор полезли жолнеры Радзивилла, сами кинулись в огонь, взявшись за руки, чтобы не даться в жертву и на поругание врагам.

Всюду, в разных концах города, сами мещане поджигали свои дома.

Пылали лавки с товаром, шляхетские дома на Магистратской улице, хлебные амбары на Подоле. Весь город был охвачен огнем. Огонь пожрал церковь святой Троицы и церковь святого Василия, сооруженную князем Владимиром, женский монастырь святого Фрола, церковь Николы Доброго.

Терновый привез грамоту к гетману от радцев Киева, подписанную многими людьми, которые теперь живут в пещерах, в Броварских лесах. В грамоте той писано: «Не хотим мы покориться врагу и отдать ему волю нашу на растерзание. Придет гетман и вызволит нас из беды и срама...»

Хотел бы я еще попасть в Киев. Пойти на Зеленую улицу, склонить колени на пепелище, где когда-то в тихом садике, под раскидистыми вишнями, читал вслух Соломии латинские вирши Горация, где мечтал с нею, держа ее милую руку в своих ладонях. Мог ли я подумать даже, что в ее нежном сердце живет такая отвага, какой позавидовать может казак? Пусть же подвиг Соломии и ее отца, столяра Скибы, станет мне путеводным знаком, как надо жить на сей земле и как умирать надо".

...В первых числах сентября дела улучшились. Нечеловеческих усилий стоило снова собрать в кулак рассеянные полки, подтянуть пушки, запастись порохом и ядрами. Под Киевом начал наступать на войско Радзивилла полк Ждановича. Радзивилл принужден был оставить город и поспешить на соединение с коронным гетманом Потоцким.

Высланный Хмельницким конный отряд под начальством сотника Мартына Тернового занял Паволочь в тылу у Потоцкого, а затем выгнал кварцяное войско из Фастова, захватив пушки и много пленных.

Утвердившись в Киеве и возвратив себе Паволочь, Фастов, Васильков, Трилисы, Хмельницкий сосредоточил большие силы под Белою Церковью.

Авангардные отряды полков Богуна и Громыки завязали бои с конницей Потоцкого и местами нанесли ей решительное поражение. Гетман внимательно выслушивал донесения об этих успехах и молча теребил усы. Знал ли кто-нибудь из полковников о дальнейших намерениях Хмельницкого?

По-видимому, нет! Он строго следил за тем, чтобы замыслы его оставались в тайне даже для самых близких ему людей.

Может быть, одной Ганне, которая неотлучно была при нем все эти дни, он порою в ночные часы поверял то, о чем не говорил ни Капусте, ни Богуну, ни Золотаренку. О Выговском и речи не могло быть. Его попытка склонить гетмана к покорности королю и Потоцкому была еще памятна Хмельницкому. С тех пор не с ним советовался гетман о важных делах.

...Уже пожелтела листва деревьев. Потоптанные нивы расстилались вокруг. Над шляхом стояли тучи пыли. В маленьком хуторе Красноставе, под Белою Церковью, расположилась гетманская канцелярия. Тут же, в простой крестьянской хате, жил гетман с женой. Сюда со всех концов Украины прилетали гонцы и, не задерживаясь надолго, уезжали отсюда, увозя гетманские грамоты и универсалы.

...Только что окончилась рада старшин. Хмельницкий вышел в садик. За тремя яблонями сразу начиналось поле. Над ним кружилось воронье. Ветер гнал по небу косматые тучи. По временам выглядывало солнце, сеяло свои уже нежаркие лучи, и снова тучи закрывали его. Хмельницкий сорвал яблоко, непонятно как уцелевшее на ветке, и задумчиво разглядывал его. Подошла Ганна, стала рядом, спросила:

– Что задумался, Богдан?

Он поглядел ей в глаза, и сразу стало тихо и покойно на сердце.

Подбросил на ладони яблоко.

– Дерево рождает плод, чтобы отдать его людям. Люди взрастили его в надежде получить пользу от него. Где они теперь? Видишь, Ганна, что с краем нашим сталось? Где теперь хозяин этой хаты и этой яблони?

– Что ты задумал, Богдан? – спросила Ганна, просовывая свою руку под его локоть.

– Задумал хорошее. Но до этого хорошего дойти нелегко. Придется мне услышать много укоров и пережить немало обид...

Кроме этих загадочных слов, он ничего больше не сказал. Но Ганна сердцем почуяла: какое-то важное решение уже созрело в уме гетмана; и чувство любви к нему, которое быстро и нежданно для нее самой вспыхнуло несколько месяцев назад, вдруг стало таким острым, что Ганна поняла – Хмельницкий навсегда будет самым дорогим и самым близким для нее человеком на свете. А он, может быть, впервые услыхал из женских уст такие слова:

– Одного хочу, Богдан, одним живу, – увидеть край наш вольным и прекрасным, чтобы при каждой хате в саду играли дети, чтобы, вышивая китайку, дивчата не наполняли печалью свои сердца, чтобы татары не гнали в полон жен и детей и не торговали людьми нашими на невольничьих рынках, чтобы не торчали колья с мучениками при дорогах...

Глаза ее горели ясным огнем. Сердце Хмельницкого затрепетало от радости.

– Подожди, Ганна, все это станется, но не сразу... Может, мы и не увидим этого своими глазами... Не мы, так пускай дети или внуки, а может быть и правнуки наши будут жить в таком краю... Но мы должны положить добрый почин... Верный путь вижу к тому – в единой державе Русской надо нам быть, к тому стремлюсь и того добуду.

...Теперь, под Белою Церковью, он все делал только для того, чтобы развязать себе руки на будущее. Вот почему его раздражало стремление Выговского, Громыки, Гладкого как можно скорее столковаться с панами Потоцким и Калиновским. За этой поспешностью угадывал он желание сохранить неприкосновенность добытых имений, обеспечить себе покойное, безмятежное житье, сравняться с польской шляхтой.

Хмельницкий знал: Выговский уже дважды встречался с польским полковником Маховским, первый раз – с его, гетмана, ведома, а второй – тайно. О второй встрече дознался Капуста, а когда гетман спросил о том Выговского, тот объяснил, что хотел выведать намерения польских воевод.

Хмельницкий только недобро поглядел и ничего не сказал на это.

Гетман созвал раду старшин, чтобы известить о получении письма от коронного гетмана Потоцкого.

Полковники сидели на двух скамьях в низенькой, тесной хате. Гетман поднялся и твердо заговорил:

– Будем заключать мир с королем. – Помолчал, словно ожидал, что кто-нибудь возразит, но все сидели, уставясь в него глазами. – Нам нужен мир.

– Надо было сделать это после Берестечка, – недовольно вырвалось у Гладкого.

– Тогда не время было. Тогда речь шла не о мире, а о полном подчинении. Никто бы нас тогда не спросил, чего мы хотим, а теперь мы будем говорить с панами как равные, ибо у нас за спиною опять войско, пушки, и мы можем вести дальше войну. – Он перевел дыхание. – Но продолжать войну сейчас нежелательно. События все равно скоро повернутся в нашу пользу.

Он имел в виду добрые вести, которые только что прислал из Москвы Золотаренко. Но говорить об этом пока не хотел.

Голос его окреп, и глаза сверкали грозно. Полковники слушали внимательно.

– Конечно, будем мы стоять за подтверждение Зборовских пунктов. Но, думаю, паны откажутся. Потому можем ожидать и худшего. А мир добыть надо всякой ценой. Предлагаю немедля прекратить военные действия. Сегодня посылаю ответ Потоцкому с Выговским, Гладким и Капустой.