Казак поливал гетману из ведра. Лил на шею, на руки. Гетман довольно жмурился, покрякивал. Освежившись, вытерся рушником. Джура подал свежую рубаху, помог одеться.

...Ночью в шатре гетмана горели свечи в пятисвечниках. На коврах, поджав под себя ноги, сидели полковники Морозенко, Бурляй, Громыка, Нечай, Гладкий. Выговский стоял возле гетмана, который со щепкой в руке нагнулся над картой. Гетман был в одной рубахе, заправленной в широкие синие штаны.

В шатре было напряженно тихо. Время от времени долетали возгласы сторожевых:

– Посматривай!

Нечай изо всех сил боролся со сном. Усталость валила его. Загнав коня, который пал замертво перед казацким лагерем, он всего час назад прискакал из своего полка на раду старшин. От пыли его лицо казалось свинцовым. Волосы на голове посерели и слиплись от пота. Нечай качался, поджав под себя ноги. Наконец не выдержал, навалился плечом на Морозенка, сидевшего рядом, и задремал. Но тут же встрепенулся от басовитого голоса гетмана.

– Вот что, полковники, – говорил гетман, водя щепкой по карте, – мыслю так: войско Вишневецкого надо запереть в Збараже, замок обложить и отрезать от каменецкого войска и главных коронных сил короля. Итти спешно тебе туда, Нечай.

Нечай хотел встать.

– Сиди, сиди, – сказал гетман. – Надо итти, не теряя времени, сломить передовые отряды кварцяного войска <войско в старой Польше, содержавшееся на четвертую часть доходов с королевских имений (кварта – четверть).> и сделать разведку под стены Збаража.

Свалиться на головы панам, как снег. Тебе, Чарнота, надо поторопиться с пушками. Ядра и порох подвозить проворнее. Что там делается, в Чигирине?..

Напиши Капусте, – обратился гетман к Выговскому, в голосе его теперь слышалось раздражение, – почему мешкают... Головы поотрубаю... Кожу содрать бы с них...

Плюнул на землю и топнул ногой. В тишине прозвенела шпора.

– Тебе, Гладкий, все время итти в авангарде. Следи зорко, присматривай за татарами. От хана всего ожидать можно... В случае, если что заметишь, не мешкай, ударь как следует. Загалдят, я скажу: "Не знаю.

Гладкий сам сие учинил". Ответ тебе давать. Понял, Матвей?

Гладкий засопел и пробормотал под нос:

– Понял, гетман. Возня с этими татарами...

– Без тебя знаем, – отрезал нетерпеливо гетман. – А ты, Морозенко, дай отдохнуть коннице три дня, чтобы под Збараж явились свежими, и будем держать ее вот где, – указал щепкой на карте.

Морозенко встал, уставился глазами в черную точку.

– Вот тут, – указал гетман, – в Сойках, кругом лес и одна дорога. Я это место хорошо знаю... – Задумался, припомнив что-то. Сам себе сказал:

– Эге!..

– Что ж, все, полковники... все... Иван, на дорогу бы чего там...

Выговский вышел. В шатре сразу зашумели, заговорили друг с другом.

Нечай дремал. Голова упала на грудь, руками уперся в колени...

Джуры внесли сулею горелки, вяленую рыбу, баранину, хлеб. Проворно наполнили кубки. Гетман подал первый Нечаю:

– Проснись, казак, – поднес кубок к губам...

Нечай, раскрыв сонные глаза, поднялся, шатаясь, стукнул краем своего кубка о гетманский.

– Будем!

– Счастье тебе!

– Твое здоровье, Богдан, – сказал Морозенко.

– Чтобы шляхте на том свете икалось, – пробасил Гладкий.

Выпили, закусывали стоя, наспех. Гетман сказал:

– Не те мы теперь, что под Корсунем, сильнее, други мои. Вешняк из Москвы письмо прислал: пусть король и не надеется, будто царь выполнит Поляновский договор. Голода не будет. Хлеб из Московщины везут обозами...

Пушки будут у нас. Так что держитесь, орлы... Ну, с богом!

Широко расставив руки, обнимал каждого по очереди, целовал. Один за другим полковники выходили из гетманского шатра. Джуры подводили лошадей.

Поставив ногу в стремя, легко вскочил в седло Морозенко. Гладкого два казака подсаживали под руки. Послышался голос:

– Эй, кто там из первой сотни, – по коням! Полковник в седле.

...Звенели шпоры, фыркали кони, рыли землю копытами. Пламя костров озаряло хмурые лица, лихие чубы, мерцало искорками в глазах казаков.

Нечай вышел последним. Сел на коня. Мартын Терновый вскочил на своего вслед за ним. Вскоре нагнали сотню Гладкого. Поровнялись.

– Спешишь? – недобрым голосом спросил Гладкий. – Спеши, там тебя Вишневецкий ждет...

– Добрый палац нам приготовь! – пошутил Морозенко.

Нечай промолчал. Хлестнул нагайкой коня, вырвался вперед. За ним Мартын с казаками.

Бешено топотали кони. Исчезли во тьме, только отгул остался.

– Славы ищет, – сказал Гладкий.

– Храбрый вояка, – отозвался Морозенко.

Гладкий заговорил о другом.

– Жарко будет нам, Иван. Слыхал? У короля шестьдесят тысяч первоклассного войска, двадцать тысяч немцев в латах, пушек сотни две, коронного войска тысяч сто. А у нас? Орда ненадежна, казаков тысяч пятьдесят, а черни с косами да вилами – хоть пруд пруди, да разве это войско? Смотри, чтобы тебе же в спину не ударили... Он про татар говорит... Лучше бы чернь разогнал.

Сопел обиженно. Ждал – Морозенко поддержит. Покосился на него, да в темноте разве разглядишь? Чорт его знает, что думает. Но не мог уже молчать:

– Когда такое бывало, чтобы чернь в поход брать?.. Туда же, пехота...

– Она, эта чернь, Матвей, под Желтыми Водами, под Корсунем судьбу баталии решила... Мелешь бог знает что...

Гладкий замолчал. Вправду, нашел с кем такую речь заводить, дернула его нелегкая! Стал изворачиваться.

– Ты посуди сам... Я что... Я о деле беспокоюсь... Дело великое – короля одолеть...

Дальше ехали молча. За спиной вполголоса пели казаки:

А ми тую червону калину, тай пiднiмемо...

Морозенко подпевал:

А ми нашу славну Україну тай розвеселiмо...

Гладкий тяжело дышал, покачиваясь в седле, опершись рукой о высокую луку.

На развилке дороги попрощались. Оставшись один, корил себя:

– Зачем разболтался... Нечистый попутал.

В воздухе запахло дождем. Молния рассекла темное небо и на миг озарила пыльный шлях, высокую траву по обочинам, мохнатые, грозные тучи в вышине.

...Всю ночь мимо шатра гетмана шло войско. Скрипели немазаные колеса возов, ржали лошади, обгоняя возы, по траве скакали конные. Пыль висела низко над головами, дышать было трудно. Пошел дождь, прибил пыль, полегчало. Но дождь скоро утих, только зарницы играли в небе и, точно пушечные залпы, прокатывался уже далече гром.

На возах сидели тесно друг к другу, плечо в плечо. Кто дремал, кто беседовал вполголоса. Что ни воз – все земляки, или из одного села, или из хутора, из города...

В первой сотне при орудии, свесив ноги через грядку воза, сидели земляки Нечипора Галайды. Он ехал верхом рядом с возом. Случайно повстречал земляков по дороге. Обрадовался. Однорукий Федор Кияшко рассказывал:

– Сперва не хотели меня в войско записывать: куда, мол, тебе с одной рукой. – «У короля, – сотник говорил, – немцы в панцырях да с двумя руками, гусары с железными крыльями за спиной, а ты однорукий...» А я в ответ ему: «Пан сотник, у меня рука одна, да гнева на панов – на десять рук хватит...» Посмеялся и записал. Так вот, Нечипор, при орудии буду.

Тут же, рядом, сидел Иван Гуляй-День, рассказывал:

– Мать и отец по тебе убиваются... И твой старик хотел итти, как услыхал, что гетман на войну зовет против панов, да не взяли: уж больно ветхий. Мария наказывала: «Может, встретите, поклон передайте...» Слушай, Нечипор, это что ж, последняя, видно, проба панов?

– Кто его знает, они, пожалуй, не угомонятся, если и побьем.

– Известно, не угомонятся. Как им от своего отступиться, жаль угодий своих, – отозвался Кияшко, блеснув зубами в темноте. – А вчера гетмана видали, Нечипор. Ехал мимо нас со старшиною, придержал коня, говорил с нами.

Голос из глубины воза сказал:

– Великий у гетмана в сердце гнев на панов. Одним гневом сердца наши горят.

Гуляй-День подхватил:

– Правду говоришь, чистую правду. Спрашивал гетман, откуда мы, сказывал – шляхта великую силу собрала, да у нас больше, московский царь за нас стоит, вот что!