Васько Приступа смутился, встретясь с Нечипором. Осторожно спросил о Гуляй-Дне. Узнав, что тот неизвестно куда девался, не скрыл своей радости.

Не то было бы у него хлопот с этим Гуляй-Днем. Васько Приступа раздобрел, выровнялся в плечах, из-под сбитой набекрень сизой смушковой шапки кучерявился чуб. Над жирными губами лихо закручены усы. В глазах надменность. Сказал:

– Ты до пана Громыки наведайся. Как поступить с тобой... Будешь панщину работать или на службу в его полк снова станешь... Он сердитый, но справедливый...

– Зачем корову у отца забрал, Васько? – спросил жестковато Нечипор.

– Не я брал, – испугался Приступа, – пан приказал, чтобы чинш исправно платили. За твоим отцом еще долг – сухомельщина да попасное...

– Что ж, заплачу. Погоди, заплачу, – загадочно ответил Нечипор и отошел от Приступы.

Остался Приступа один посреди улицы, растерянно глядел вслед Нечипору. Решил: с этим надо быть настороже...

...Репки, казалось, кто-то подменил. Не узнать. Сколько хат с забитыми окнами и дверьми! Подошел Нечипор к хате Кияшка. Ни окон, ни дверей. Заглянул внутрь. Ветром намело кучу снега. В углу, где когда-то стоял стол, желтеет прошлогодний бурьян, а под потолком заиндевелая икона.

Дальше, за селом, улица упиралась в стену панского палаца. Там, за той стеной, был полковник Громыка. «Что ж, обожди, полковник, я еще к тебе приду. Поговорим». Нечипор повернул назад и пошел к Марии. Пришел – в хате ни ее, ни матери. Догадался: видно, на панщине, в усадьбе. Тогда, точно и не по своей воле, ноги сами пошли в ту сторону, где подымалась каменная стена, а из-за нее виднелась покрытая снегом высокая крыша.

...Полковник Михайло Громыка выглянул в окно. У коновязи уже стоял оседланный конь. Казак в жупане расчесывал ему гриву и то и дело поглядывал на окна. Громыка потянулся, предчувствуя приятный холодок зимнего дня, который сразу охватит его, едва только сядет на коня. В эту пору он каждое утро выезжал в поле. Скакал час-два, пока мылом конь не покроется, а тогда возвращался. Подумал: «Недолго придется так развлекаться, вот-вот жди от гетмана гонца». Крикнул грозно:

– Гей, джура!

Джура вырос в дверях, поклонился, точно переломился в поясе, и ловко выпрямился. Глаза устремлены на полковника.

– Сапоги и кунтуш!

Джура через минуту снова был тут. Помог натянуть сапоги, подал кунтуш. Громыка не спеша застегнул белую шелковую сорочку под кунтушом.

Прошелся по светлице, рассыпав звон серебряных шпор. Джура стоял у порога, ждал. Со стен на полковника Громыку смотрели какие-то надменные паны в латах и пани в старинных пышных платьях. Следили за ним, как казалось Громыке, испуганными глазами. А как же было им не пугаться? Кто это похаживал по светлице? Не пан Кисель, слуга короля польского, и не Ерема Вишневецкий, бывший владелец этого палаца, а полковник гетмана Хмельницкого – Михайло Громыка, который еще не так давно только есаулом был. Тот Громыка, который правнуков и внуков вот этих панов, умелою рукою изображенных живописцем, громил под Корсунем и Пилявой, под Зборовом и Берестечком... Правда, под Берестечком не вышло, как думал гетман... Но это не помешает тому, чтобы теперь все обошлось как следует. Громыка посмеивается над панами, висящими на стенах, и от удовольствия даже подмигивает джуре.

– Пани встала? – спросил у джуры.

– Изволят еще почивать, пан полковник.

– Управитель тут?

– Ожидает ваших приказаний, пан полковник.

А что приказывать? Все идет как полагается. Зерном, слава богу, полны амбары. Уже и фактор приезжал, заберет, наверно, на этих днях. В конюшне восемь десятков венгерских коней, да таких, что и хан бы от зависти лопнул. Чинш посполитые платят. Непослушания нет... Правда, только вчера жаловался Приступа: языками плетут, мол, что Кисель, что Громыка – одно племя. Собачьи головы – и все! Что ж, разве он, как тот Кисель, расплодил униатов? Выгнал ведь их, чтоб и не смердело. Церковь своим коштом обновил, новый купол возвел. Плотину приказал новую сделать. Три новых мельницы поставил. Пусть себе мелют, сколько угодно, только не языками. Но чинш, известно, должны платить. И работать должны как следует.

У Киселя все шесть дней на панщине были, а у него ведь не панщина, а отработок в счет чинша – три, правда, порою, если надо и четыре, и пять дней... Что ж с того? Это только для общей пользы. Вот война будет – денег много понадобится.

Утреннее спокойствие рассеивается от этих мыслей. Вспоминает – недели три назад, в Чигирине, Капуста сказал ему:

– Слушай, полковник, жалуются на тебя, что крут на руку до посполитых... Ты осторожнее...

Что там осторожнее! Кому поле пахать, кому хлеб сеять, а кому воевать и край от панов да униатов оборонять...

Джура замер у порога. За порогом ждет Приступа, почтительно покашливает в ладонь. В сенях лягавые псы кидаются к двери, рвутся во двор.

На другой половине палаца проснулась уже пани полковникова. Ключница стоит в ногах, почтительно сложила руки на груди. В глазах одна сметана, губы расплылись в медовой улыбке. Как пани изволили почивать? Какие сны привиделись? Погода нынче хорошая. На завтрак зажарили, как велено, с вечера шестерых цыплят, сварили юшку. Холодец такой, что под зубами скрипит. Узвара две макитры. Вино венгерское приготовили и меда свеженького.

Пани Громыка лежит, слушая, как сыплет словами, точно горохом, проворная ключница. Спрашивает:

– Индюков заморских чем кормили?

– Орехами, пани.

– А гусей подвесили под крышу?

– А как же, подвесили в мешках и уже кормили галушками, как велено.

Еще радость какая: свинка, которая с пятном на лбу, опоросилась...

Пани крестит рот, зевает.

– Сон привиделся...

Ключница – само внимание.

– Привиделось: лежу в поле, ромашка передо мною, хочу сорвать, не дотянусь...

Лицо у ключницы становится печальным, она шевелит губами.

– ...Потом дотянулась, сорвала, а на место ромашки – злотый...

– Прибыток получите, пани, прибыток. Сначала, что дотянуться не могли – это худо, и ромашка – худо. Недруги, злой наговор. А то, что, сорвавши, увидали золото на ладони, значит корысть получите великую.

Пани полковникова слушала ключницу.

– Прибыток, корысть – это хорошо. Лишь бы не война. Но, видать, быть-таки войне, ведь вчера вечером Михась говорил: «Ты, серденько, готовься, скоро прощаться будем, надолго ли, не знаю, но уж такие дела...»

Ключница сыплет горохом слов, но пани полковникова не слушает уже, мысли обращены на другое... Неохотно она подымается с постели.

...Полковник Громыка уже собрался выходить. Джура сбегал за саблею, подал полковнику, кланяясь, доложил:

– В сенях казак какой-то просится до вас, пан полковник. Есаул изволили передать.

Громыка положил саблю на кресло, подкрутил усы. Казак, какого беса ему еще надо? А может, гонец? А, чтоб ей, этой вседневной заботе!

– Живей давай его сюда.

...Нечипор Галайда стоял перед своим бывшим полковником. Держал шапку в руке.

– Челом бью, пан полковник!

– Челом, челом и тебе, казак. Что скажешь?

Оглядел острым взглядом всклокоченную чуприну, желтое лицо, лихорадочный блеск глаз, потертую свитку, сбитые сапоги.

– Что скажешь, казак?

Да какой это, до беса, казак? Хлоп какой-то. Уже грознее и нетерпеливее крикнул:

– Что тебе?

– Повидаться пришел, пан полковник.

– Только и думки было – с тобой встретиться, – насмешливо сказал Громыка.

Но Галайда не обиделся:

– Не узнаете?

Полковник даже повеселел.

– Что-то не припомню, где это мы с тобою вместе пировали?

– Пировать – того, правда, не было, а воевали вместе – это было, пан полковник.

Громыка нахмурился. Заложил руки за спину, спросил:

– В реестре?

– Нет.

– Как сюда попал?

– Отцовщина моя тут.

Гнев сдавил сердце, но Галайда сдерживал себя и говорил тихо, только крепче сжимал шапку в руке.