Улицы Берлина выглядели нарядными от блеска офицерских мундиров, радостных улыбок женщин в коротких, будто туники, платьях. За витринами магазинов над колбасами, окороками, рулонами тканей висели портреты Гитлера, как бы символизируя, что изобилие дал он. В Тиргартен-парке мальчишки и девчонки, вытянув правые руки, маршировали под барабанный бой с развернутыми знаменами. Старушки умиленно глазели на воинственную юность нации. Затем Густав увидел поврежденные бомбами дома и группы военнопленных, под охраной эсэсовцев разбиравших камни.

- Смотри, смотри, - бормотал Хубе. - Авиация работала. Где же наши хваленые истребители? Тебе это нравится?

Густав лишь покачал головой. Он полтора года не был тут и сейчас испытывал чувство неожиданного возвращения к детству. Вот улицы, где ходил, еще держась за руку матери, вот чугунная ограда кирхи, где, убегая от сторожа, разодрал штаны и где затем встречался с Паулой. Война как бы отодвинулась, а воспоминания юности приобрели новую значимость.

- Тут я сойду. Мой дом за углом, - сказал он и, попросив шофера остановиться, выскочил из автобуса.

- Жду в гости! - крикнул Хубе.

Прохожие с любопытством оглядывали торопливо шагавшего унтер-офицера, его боевые медали, черную повязку, на которой у груди висела левая рука. Он подошел к дому, взбежал по крутой, истертой подошвами лестнице и, уже надавив кнопку звонка, подумал: "Отца, конечно, нет. Следовало бы зайти к привратнице".

Он хотел спускаться, но тут услыхал знакомое шарканье ног, и дверь открылась.

- Унтер-офицер Зиг прибыл в краткосрочный отпуск, - весело доложил Густав.

- Мой мальчик!..

Вид у отца был растерянный, точно ждал он совсем другого человека и подготовился к встрече, а теперь не знал, как быть. Старый Зиг не отличался нежностью, но сейчас под коричневыми сморщенными веками блеснули слезы. Его низенькая, до плеча Густаву, фигурка в широком домашнем халате качнулась навстречу и отпрянула.

- Ты ранен? - испуганно проговорил он.

- Царапина, - успокоил Густав. - Такие пустяки раной не считаются Доброе утро!

- Ах, Густав, мой мальчик! - легонько, так, чтобы не коснуться повязки, отец обнял его. - Я хорошо знаю эти пустяки. Ты и маленьким не жаловался, если больно... Сыворотку ввели?

- Все как надо. Через три дня засохнет, - сказал Густав проходя в комнату - А ты как?

- Как все, - ответил старый Зиг, перебирая вздрагивавшими пальцами борта халата. - Нет, Густав, я покажу тебя профессору-хирургу.

- Лишнее, отец Чашку кофе я бы выпил.

- Да, да.. У меня есть аргентинский. Берег на всякий случай Ты возмужал, Густав. И не обращай внимания на мои слезы. Одиночество делает людей неврастениками.

"Ничего не изменилось. И привычкам своим отец не изменяет, - думал Густав, увидев на письменном столе, заваленном книгами, медицинскими справочниками, рукописями, вынутую из футляра скрипку. - Как обычно, вместо утренней зарядки он играет хоралы Баха. Наверное, по-прежнему говорит всем, что душевный ритм определяет физическое состояние".

Ему вспомнилось, как еще ребенком он просыпался от спокойно-торжественных звуков, как ворчала мать из-за этого. И вдруг он понял: отец уже не суровый, бесчувственный монумент, каким представлялся в детстве; это сломленный годами человек, осколок поколения, снесенного на кладбище. От такой мысли у него щемяше запершило в горле.

- Ты прекрасно выглядишь, отец, - сказал он.

В квартире все было, как прежде: и маленький продавленный диван, и пузатый старинный шкаф, и лепные тарелки на стенах. Но и еще что-то новое, незнакомое, чего не должно быть здесь, ощутил Густав.

- Исследованиями занимаешься? - проговорил он, взяв со стола книгу. Ого!.. "Жизнь великих людей".

Читаешь это на досуге?

- Нет Густав, - отец помолчал, и в глазах его мелькнуло какое-то смятение. - Меня интересуют эпидемии безумств .. Ты устал, мой мальчик. Не стоит об этом говорить.

- Любопытно, - засмеялся Густав. - Я просто не слыхал о таких эмидемиях. Веселая картинка, если массы людей сходят с ума.

- Да... Но сами они этого не понимают, - отозвался старый Зиг, насыпая в кофейную мельницу зерна - Они уверены, что лишь им доступна истина. В этом различие. Хотя и в клинике за многолетнюю практику я не встречал больного психозом, осознающего болезнь. Ах, Густав, как я рад тебя видеть! Все-таки скажи: очень болит плечо?

- - И не чувствую. Давай-ка сюда мельницу. Молоть зерна всегда было моей обязанностью.

Пока варился кофе, отец спрашивал его о боях, о том, как заслужил медали. Он показал и свою медаль, отыскав ее в ящике. На серебряном литье была дата:

"1916 год".

- А никогда не рассказывал мне, что воевал, - удивился Густав Попробуй знать своих родителей .

- Как видишь, я и в этом кое-что смыслю Тогда мы хотели кончить с войнами. Дети учатся видеть мир У тех, кто породил их, затем относятся к делам родителей с усмешкой. Хотят по-своему переделать все.

Расставляя маленькие фарфоровые чашки, отец внимательно поглядел на него.

- Мы не виделись полтора года, - сказал он так, будто вдруг усомнился, что некогда сморщенный розоватый комочек превратился в этого унтер-офицера с горделиво-красивым лицом. - Сахару тебе, конечно, две ложки?

- Можно три.

- Я очень боялся за тебя, - снова начал отец.

- Война, - проговорил сын, отхлебывая ароматный крепкий напиток. - Но мы скоро разделаемся, будь уверен. Ошибка не повторится: великая Германия - уже факт.

- Национал-социалистский идеал, - уточнил отец.

- Всякий идеал не просто деятельность сознания, - заметил Густав. - Он вытекает из реальных фактов, которые накапливаются и требуют изменений существующего порядка.

Старый Зиг тяжело поднялся.

- Но кем определяется реальность? Богов делают ведь служители. Я повидал концлагерь...

- Ты?

- Да, мой мальчик. Как эксперт. Даже трудно все это объяснить.

- Понятно, - усмехнулся Густав. - Там ананасами не кормят. Это враги нации, отец. Еще в законах Ману на заре цивилизации самое жестокое наказание было за критику властелина. Язык протыкали раскаленным гвоздем и бросали в яму со змеями.

- А теперь это называется "разумной утилизацией материала". Да, да! И заключенные все могут делать сами, пока их тоже не переработают. Один коллега пытался рассчитать цикличность...

- Да он просто шутил, - усмехнулся Густав.

- На основе психологической формулы: если другим хуже, значит, мне еще хорошо, - как бы не слыша его, говорил отец. - Но, Густав, это же моя формула.

Я открыл ее как переходный синдром от здорового к больному мышлению...

- Ты сгущаешь краски, - проговорил Густав.

- Ведь наше сознание - только реакция мозга на полученную информацию. И мы не осознаем самой реакции, поэтому трудно угадать, к чему она приведет.

За тысячелетия были созданы основы культуры. Но если разрушить это... Знания, даже глубокие специальные знания - еще не культура!

- Чем же тогда определяется культура? - спросил Густав.

- Мерой добра, которое творит человек.

- Но то, что для одних добро, для других может быть злом.

Старый Зиг вскинул голову, будто увидев непреодолимую преграду.

- Я лишь врач. Моя область - психогенные реакции. Фанатизм - это не убежденность, а болезнь, еще мало изученная. Ее порождает стремление уйти от нерешенных проблем. Люди забывают, что не только мозг управляет поведением, но и поведение дает отпечатки на сознание, которые необратимы.

Густав удивленно смотрел на отца - эти мысли противоречили реальности войны. Дряблые щеки отца тряслись, локти раздвинулись, точно подрезанные крылья у птицы, не способной взлететь.

- Да... Извини, мой мальчик. Как нелепо тебя встретил после разлуки... Мне трудно сдерживаться.

- Нервы? - спросил Густав.

- Все вместе... И нервы, - кивнул отец. - Уже пора идти в госпиталь. Я быстро вернусь.