Заскрипели колеса отъезжавших двуколок с ранеными.
В пяти шагах от Марго тихо говорили Родинов и Краснушкин.
- Увезли... Почему так в жизни: люди, которым следовало бы встретиться раньше, находят друг друга очень поздно?
- Да-а... - вздохнул художник. - Наверное, потому, что люди торопятся.
- Вы думаете, люди не умеют ждать?
- Нет... Люди не часто умеют поступать так, как им хотелось бы.
- Но и жизнь ведь коротка, - сказал архитектор. - Очень коротка. Чертовски!
А за холмами еще что-то рвалось, брызгали к небу синие языки пламени.
XXVI
Утром в траншее появился комиссар батальона Чибисов. В солдатской шинели, в обмотках и каске, он ничем не выделялся среди бойцов, словно подчеркивая этим, что не знаки различия, а лишь собственные качества определяют место человека.
Его сопровождал незнакомый лейтенант с толстым лицом, кудрявыми баками на щеках и с фотоаппаратом на груди. Увидев Захаркина, комиссар, щуря веселые глаза, спросил:
- Ну, ягодки-маслинки, побил вчера супостата?
- Было.
Когда Захаркин смеялся, то его веснушчатое лицо излучало отчаянную радость.
- Вроде Кутузова, - улыбнулся Чибисов. - И тот с одним глазом, а Наполеона бил... Только вчера еще передовые отряды фон Бока дрались...
- Да сообразили уже, - ответил Захаркин, поглядывая на лейтенанта, который в этот момент фотографировал немецкие танки.
Чибисов подошел к землянке, возле которой умывались девушки, насыпая в ладони друг другу снег из котелка.
- Знаю, знаю про Светлову, - сказал он. - Ее в госпиталь увезли. Жива будет. А вас при первой же оказии отправлю в штаб.
- За что? - спросила Леночка.
- Как за что? - лицо Чибисова приобрело сердитое выражение, и усы, будто окантованные желтизной, грозно задвигались. - Это что еще! Приказ!.. В штабе люди нужны. С корреспондентом и уйдете.
Захаркин довольно жмурил единственный глаз. А незнакомый лейтенант, успевший сфотографировать подбитый танк, разглядывал девушек с затаенным интересом.
- Не разговаривать! - добавил Чибисов, хотя никто и не пытался говорить. - Захаркин, где твои бронебойщики? Корреспондент бронебойщиками интересуется.
- А вот, рядом, - Захаркин указал лейтенанту ячейку, где с противотанковым ружьем возились Краснушкин и Родинов.
- Так вы это... побеседуйте, - сказал Чибисов лейтенанту. - Я до командира роты.
Стараясь не глядеть на девушек, как бы опасаясь, что вся строгость его иссякнет, он торопливо повернулся, зашагал назад. Захаркин весело хмыкнул и побежал следом.
- Ну, вредина, - сказала Наташа. - Это Захаркин подговорил, чтобы нас отправили.
В соседней ячейке, наполовину завалившейся, где были Родинов и Краснушкин, а около стоял подбитый танк, лейтенант уже записывал что-то.
- Это просто, - говорил Родинов. - Идут они. а мы сидим...
- Ясно, - произнес лейтенант, - Сколько за день фашистов истребили? Десять, двадцать?
- Посчитать как-то не сообразили. Виноват.
- Запишем... Ну а танк?
- Танк большой. В него целить - одно удовольствие. Едет, знаете ли, а мы щелк...
- И к самой траншее подпустили? - глядя на нижний люк танка, из которого свесилась рука мертвого немца в зеленой перчатке, спросил журналист.
- Если вдалеке сгорит, никакого проку. А тут и горючее на коптилки взяли, кое-какой харч нам доставили, ну и крыша от бомб.
- Интересно! - засмеялся лейтенант. Он сдвинул карандашом фуражку на затылок и начал быстро писать. Видимо, захваченный радостью, что получится удачный очерк, такой, как и нужен для воспитания героизма, с деталями русской смекалки, возбужденный тем, что находится в боевой линии, где под ногами опаленные гильзы, а за бруствером на исчерненном снегу трупы врагов, он и не подметил скрытой издевки, не подметил, как другой бронебойщик, перетирая тряпкой крупные, в ладонь, патроны, ухмыляется и качает головой.
- Очерк будет называться "Под гусеницами танка", - сказал корреспондент. - Я вам специально перешлю газету.
- Вы из Москвы? - спросила Наташа.
- Да, да, - отозвался лейтенант. - Ночью выехал
- Как там?
- Москва стоит, - бодро сказал он. - Тоже воевали, девушки?
- Мы испугались, - серьезно ответила Лена.
- А-а, - скучным голосом, но игриво поводя карими глазами, протянул тот. - Ну, еще увидимся... Вас я потом сфотографирую.
Сунув блокнот в карман, он ушел, покачивая массивным торсом, догонять Чибисова.
- Откровенность и тут не вознаграждается, - усмехнулся Краснушкин. - А вы, старая перечница, зачем говорили ерунду? Напишет ведь.
- Что я мог еще сказать? - возразил Родинов. - Что пропотел, как в бане, и что хотелось маму звать в шестьдесят лет? Этого словами не расскажешь. А ерунды всегда пишут много .. Что-то Кузьмич запаздывает Раскис, видно, старик. У меня вот сало есть. Между прочим, тут я не врал. Захаркин его ночью из танка достал и с нами поделился. Отличное сало, русское Не побрезгуете?
Он придвинул котелок, в котором лежал кусок розоватого сала.
- Не побрезгуем, - сказала Леночка. - Есть хочется...
- Зажарим по-охотничьи... с дымком, - говорил Родинов, отрезая шпик тонкими ломтями и протыкая их заранее наструганными щепками. Спичкой он зажег эти щепки. Сало трещало, аппетитно румянилось, впитывало дым.
- И на хлеб его сразу... горяченькое, - советовал художник.
- Да, красавицы, - начал опять Родинов, - сколько я жил, а не перестаю удивляться людям.
- Какие мы красавицы? - ответила Марго. - Вот Симочка... это да. Будь я мужчиной, только Симочку и любила. Честное слово!
- Она такая чистая душой, - поддержала ее Наташа, - как в романах бывают.
Архитектор лишь криво усмехнулся. Зная прежние высказывания девушек о Симе, он, видно, не мог уяснить, что женская непоследовательность хранит больше искренности, нежели все их рассудочные выводы.
- В романах? - задумчиво улыбнулся художник. - А представьте, что Эмму Бовари, например... такой, как ее создал месье Флобер, доставили в окопы и под командование нашего сержанта. Много бы валерьянки понадобилось... Это к чему?.. Ходил я по молодости к Льву Толстому в Ясную Поляну и наблюдал. Видел, как Софья Андреевна под каблуком его держит. Асам он был нрава горячего. Тогда и понял, откуда непротивление злу насилием явилось. Буддийская идея, значит, на русский лад. И умный же... ох умный. Глаза точно насквозь других пронизывают. Но в себе разобраться не мог. И понял еще я, что не хватит у меня таланта написать его портрет...
Далекий, еще непонятный гул свалился в траншею.
- Во-оздух!.. Воздух! - прокричал наблюдатель.
Ополченцы вскакивали, надевали каски. Выглянула из землянки Полина с заспанным, сердитым лицом, но тут же глаза ее расширились.
- И-их... Страсть какая! Будто утки летят...
Самолеты, действительно, летели косяком Сверху вились "мессершмитты", как осы над гнездом. Прибежал Захаркин.
- Шпик, черти, лопаете?.. Давай-ка свою бандуру приспосабливай! - И сам начал устанавливать противотанковое ружье дулом к небу.
- И наши летят... истребители, - сказал Краснушкин. - Три пары...
К шестерке истребителей устремились "мессершмитты". Через секунду нельзя было уже разобрать, где какие самолеты, - все завертелось, потрескивали авиационные пушки. Брызнула яркая вспышка, и от нее разлетелись обломки двух самолетов.
- Эх, - выдавил Захаркин. - Тараном взял.
У Марго невольно до боли стиснулись зубы. Как-то ясно вдруг она припомнила голос летчика за столиком "Метрополя", рассказывавшего о таране. А бомбардировщики плыли уже над холмами. Каплями посыпались бомбы. Визг проникал под шинель, холодным гвоздем скреб у лопаток. Она испытала полную беспомощность. Вот когда было по-настоящему страшно.
Выстрелило противотанковое ружье. Ополченец, бежавший по траншее, упал. И Марго повалилась на его ноги.
Земля качалась. Слабо доносился голос Захаркина:
