- А-а... Кувыркнулся... Гори, стерва! Патрон!
Новая серия разрывов обрушила землю в траншею, и чем-то больно, как палкой, ударило Марго по спине.
Затем гул самолетов начал удаляться.
- Бинт... Дайте бинт! - услыхала Марго. Это говорил Родинов, и она поднялась. Траншея осыпалась, совсем близко дымилась глубокая воронка. На месте землянки чернела яма с раскиданными бревнами. Леночка выплевывала песок и протирала глаза. Командир отделения Самохин, лежавший возле Марго, бормотал:
- Три войны прошел, а это...
Валялось осыпанное землей противотанковое ружье, которое и упало на Марго. Краснушкин лежал у ячейки, ему, как бритвой, отрезало верхнюю половину лба.
Захаркин сидел рядом, а на его губах пузырилась кровь.
- Дайте же бинт, - повторил Родинов.
- Зачем? - вдруг спокойным голосом ответил взводный. - Не трать... Эх, ягодки-маслинки.
Наташа вытянула руки, подхватила его клонившуюся голову.
- Чего уж, - сказал Самохин. - Убитый...
- По... Полина, - указывая на развороченную землянку, выговорила Леночка. - Там была Полина...
У хода сообщения, который выводил к тылам роты, мелькнуло бледное лицо корреспондента. Появились Еськин и Чибисов.
- Что Захаркин? - спросил ротный. - Убит?.. Самохин, принимай взвод! К бою!
XXVII
Бой за высотки кончился. Оттуда немецкие танки уже спускались в лощину. Несколько бронетранспортеров ползли к траншее, частые очереди их скорострельных пушек напоминали гулкий лай. Воздух пропитался дымом и сухой гарью взрывчатки.
А левее, в шахматном порядке, тоже двигались танки, бронетранспортеры.
Еськин стрелял из противотанкового ружья. Фуражку его пробило сбоку пулей, на щеке виднелась кровь.
- Патрон! - оборачиваясь, крикнул он.
Родинов тряхнул пустой брезентовой сумкой.
Неожиданно бронетранспортеры остановились. Из них выпрыгивали солдаты и бежали к лощине. Затарахтел ручной пулемет. Еськин установил его на бруствере. Голова и плечи лейтенанта тряслись крупной дрожью.
Блекло-синие трассеры потянулись от бронетранспортера, и бруствер траншеи словно обмахнули железной метлой. Фуражку с головы Еськина сорвало. Ополченец, дергавший в этот момент затвор винтовки, присел и, царапая каской стенку траншеи, завалился на бок.
- М-м, - как от зубной боли, простонала Лена.
Около Еськина присевший на корточки связист монотонно говорил в телефонную трубку:
- "Рязань", а "Рязань"... Лапоть бы тебе в глотку!., "Рязань"...
Малокалиберные снаряды опять грохочущим роем ударили по брустверу, и Еськина вместе с землей точно смело на дно траншеи. Он затряс головой, а ладонями стиснул уши.
- Лейтенант, - крикнул ему Чибисов, - отводи роту!
- Как?
- Ты оглох?.. Левее прорвались, не видишь?
- Отступаем, да? - произнес кто-то.
- Мы выполнили долг, - сказал Чибисов.
Чибисов знал то, чего не знали остальные: еще вчера батальону поставили задачу - удержаться на этом рубеже не менее трех часов, когда фон Бок атакует их главными силами. Но и Чибисов не знал, по каким соображениям было установлено это время. А складывалось оно так: в штабе фронта, планируя бой, рассчитали возможности батальона при массированном ударе авиации и танков держаться около часа; командир дивизии на всякий случай прибавил еще час; в полку же, чтобы отличиться, установили три часа... И в штабе фон Бока рассчитывали прорвать эту линию обороны за час боев, а затем двинуть танки в обход Бородинского поля, отрезать штаб русской армии, нарушить управление войсками и открыть путь к Москве. Но бой шел полдня, десятки немецких танков горели, а фон Боку доложили, что русские заполнили войсками вторую линию обороны, и надо было снова готовить прорыв. В эти минуты разъяренный фельдмаршал уже сместил командира дивизии, отдал под суд командира полка, не выполнившего его приказ.
Сейчас Чибисов молча глядел на усталых, испачканных землей, копотью, своей и чужой кровью ополченцев, сгрудившихся в узком ходе сообщения. Где-то в лесу затрещали немецкие автоматы.
- Э, черт! - выругался Еськин. - Обходят, гады.
- Там ведь Наташка и раненые, - сказала Лена.
- За мной! - крикнул Еськин.
Сильно прихрамывая, он побежал вперед. Ход сообщения выводил к лесному овражку. Здесь пули роями трещали в кустах.
На склоне лицом вниз, с термосом за плечами лежал убитый Михеич. Рядом валялась знакомая всем почтальонская сумка. Видно, хотел доставить в траншею и письма, но угодил под осколок. Самохин, бежавший впереди Марго, подхватил эту сумку.
За кустами стояли две повозки с ранеными. Перепуганные ездовые загнали лошадей меж деревьев и, опасливо приседая, тянули вожжи. Размахивая кулаками перед лицами ездовых, бегала Наташа.
- Трусы! - выкрикивала она. - Испугались?
Сейчас, когда надо было думать не о собственной жизни, а о беспомощных раненых, она точно и не замечала летящих пуль, не пригибалась, и такой яростью горели на ее бледном лице щеки, что ездовые шарахались от нее.
- Так их, дочка! - крикнул Чибисов.
На другом склоне овражка мелькали фигуры в длиннополых шинелях.
- Ой, девочки, - неожиданно всхлипнула Наташа.
Затрясся в руках Еськина пулемет.
- Огонь! Огонь! - командовал Чибисов.
Пробежав несколько шагов, он точно споткнулся и упал. Ополченцы залегли меж деревьев, стреляя в мелькавшие фигурки. И те отбегали в гущу леса.
- Галицына, - сказал Еськин, поворачиваясь, - как Чибисов, узнай.
- Убитый, - проговорил оказавшийся рядом Самохин. - Убитый наповал.
Скрипнув зубами, Еськин вынул из кармана гранату.
- И повар убит. А письма я взял, - неизвестно к чему доложил еще Самохин.
Еськин лежал, широко раздвинув ноги. Очередь разрывных пуль взрыхлила землю. И прямо на глазах Марго брызнули, разлетелись какие-то щепки от ноги лейтенанта.
- Черт! - выругался Еськин, сползая в канавку, где была Марго.
Взглянув на разлохмаченный сапог, на Марго, у которой болезненно исказилось лицо, он тихо рассмеялся:
- А еще говорят, что в одно место не попадает...
Деревяшка была.
И тут же лейтенант нахмурился, как бы досадуя, что открылся секрет его хромоты. Чувство, не менее сильное, чем ужас, захватило Марго.
- Эх, Галицына, - шепотом вдруг сказал Еськин. - Дай-ка я тебя расцелую... Что подполковнику обижаться? Напоследок ведь.
- Да, - проговорила она, теряя смысл услышанной фразы, удивленная необычным светом глаз Еськина. - Да. Зачем обижаться?
Лейтенант быстро наклонился к ней Она почувствовала его мягкие, сухие, до боли прижавшиеся губы и холодные, жесткие ладони на щеках.
Этот первый в ее жизни поцелуй оглушил сильнее, чем грохот разрывов, вызвал какую-то дрожь тела.
Изумленный Самохин громко крякнул, должно быть, не только видеть, но и слышать, чтобы целовались под убойным огнем, за три войны ему не приходилось.
- Что, Самохин? - Лейтенант приподнялся и крикнул другим бойцам: Отходить!
- Ну да... Чего ж, - бормотал Самохин. - Да как?
Ты, лейтенант, как?
- Отходите! Быстрее, черт бы вас драл! - округляя глаза, выкрикнул Еськин. - Раненые там. Я прикрою! Что ты, Галицына, будто курица мокрая, дрожишь?
Если бы она знала, что и у него это был первый в жизни поцелуй, если бы знала, как дрогнуло у него сердце, когда в первый раз увидел ее, а затем по ночам грезил, что возьмет в ладони ее щеки, приблизит к своим губам, и как ругал себя потом, сознавая несбыточность, невозможность этого слишком красивая девушка и подполковник ее красив, умен, не чета заурядному лейтенанту да еще полукалеке; если бы она знала, какая тоскливая боль в этот миг жгла его, - на култышке, с разбитым протезом, не пробежать и сотни метров, поэтому часы жизни сочтены и умирать надо здесь, - то поняла бы грубость и жестокие нотки еУо тона. Но знать всего этого она не могла.
- Давай, милая. Чего ж! - тянул ее Самохин. - Приказано ведь.
