И все улыбались друг другу, даже совсем незнакомые, весело перекликались, балагурили, смеялись - стоял общий мощный гул. Все были очень нарядно одеты. И все с темно-вишневыми или зелеными веточками вербы в руках, с нежными пуховыми сережками, которые, если приложить их к носу и губам, всегда так ласково и смешно щекочутся и так свежо, тонко и отрадно пахнут.

Весь Кремль-город был снаружи окружен сплошным, широченным, ярким, весело гудящим, колышущимся праздничным людским кольцом. Мальчишек и молодых парней полно висело и на деревьях, и на крышах ближних строений. Наверное, вся Москва была сейчас тут.

Свершалось ежегодное празднество Вербного воскресенья, шестого воскресенья великого поста, - торжественное шествие на осляти вокруг Кремля. Христос-то за пять дней до своей крестной смерти въехал в Иерусалим на осле, и народ иудейский приветствовал его ветками финиковых пальм или иерусалимской ивы. Пальм на Руси нет, но зато ивы-вербы полно. И ослов нет, и его в шествии заменял невысокий солово-серый конь, крытый парчовой попоной, а восседал на том коне митрополит Даниил в золототканой ризе и драгоценной митре, с животворящим крестом в одной руке и богатым, со сканью и каменьями, Евангелием в другой. Весь убор коня был тоже в узорном серебре, шитый шелками, с цветными кистями, а повод очень длинный, локтей в двадцать, и сами удила держал рукой митрополитов конюший старец, а уж повод рядом с ним с одной стороны митрополитов же дьяк, а с другой - государев думный дьяк Путятин Меньшой, а на три шага впереди середину повода держал именитый боярин воевода князь Щен, а еще на три шага впереди конец повода был уже в руках самого государя Василия Ивановича.

Выступали они очень медленно, торжественно, и одежды были на всех самые богатые и торжественные: на государе и на князе, как и на митрополите, почти все золототканое, в каменьях, на государе так еще и широкое ожерелье на плечах, сплошь в рубинах, лалах да опалах, а на голове шапка Мономаха, низанная дивными каменьями и увенчанная невиданной голубоватой жемчужиной размером с голубиное яйцо.

Все это сияло, сверкало, переливалось, полыхало, слепило и радовало и веселило не меньше, чем солнце и небо.

Вселенски могуче гудели все кремлевские и московские колокола. Дюжины две расторопных детей боярских, все в красном с серебром, расчищали в народе перед шествием путь и где не было больших луж и грязи, на дубовых плахах мостовых и на мостах через Неглинную расстилали цветные сукна, народ тут же забрасывал их ветками с серебристыми пушистыми сережками, по которым все и шествовали: следом за "ослятей" с восседавшим на нем Даниилом шли власти сотни две высших священнослужителей, тоже все, конечно, в самом нарядном и торжественном облачении, а за ними и сотни три знатнейших мирян.

Народ, завидя их, во всю мощь тысяч глоток кричал, пугая кремлевских птиц, тут же взмывавших стаями в небесную голубизну:

- Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне!

И следом многие столь же громогласно и радостно начинали петь:

- На престоле на небеси, на жребяты на земли носимый, Христе Боже, ангелов хваление и детей воспевание приял еси, зовущий Ти: благословен еси, грядый Адама воззвати.

Власти и знать эти слова тоже подхватывали и у Угловой башни, и у Неглинной, и когда поднялись к Никольским воротам.

У Даниила это уже было третье шествие на осляти, и он все выверил и отточил: и свою посадку, и выражение лица, которое маленечко подбелил, убрав излишнюю красноту, и поддерживание тяжелого Евангелия левой рукой, и благословение правой, с крестом, народа, и легкие кивки головы направо и налево на низкие поклоны и громкие крики-приветствия, и благоговейное воздевание очей к небу, будто ему там открывалось-виделось нечто не видимое больше никем. И вместе с тем Даниил все время подмечал очень многое, что происходило вокруг, даже сущие пустяки - это давно вошло в привычку. И теперь, когда по синим, зеленым и малиновым сукнам глухо постукивающий копытами "осля" вынес его наконец на плахи Красной площади, он увидел, что государь раз, два и три поворачивал голову на толпу вправо, по краю которой некоторые шли вровень с их шествием, в основном, конечно, ребятня, молодежь. А за Никольскими воротами и в четвертый раз посмотрел государь направо, и Даниил догадался, что это он на юную девку в сиреневом опашне с янтарными пуговицами и ярко-желтыми прорезями в рукавах. Не высокая и не низкая, совсем юная, она, однако, была уже в теле и удивительно двигалась, как будто вся змеилась, особенно длинная спина и зад. И, как многие другие, кланялась шествию, вернее, государю. Шла и кланялась. И он, видно, ей улыбнулся, потому что она вдруг поклонилась совсем низко и расцвела лицом, которое Даниил тоже в этот миг разглядел: скуластая, курносая, глазищи большие.

По завершении шествия в Успенском соборе была обедня, после нее у митрополита стол для властей, для Государя, его бояр и других лиц, участвовавших в торжественной процессии.

Даниил одарил государя за "труды ведения осля" пятьюдесятью золотыми, тремя сороками соболей, двумя кусками рытого оранжевого бархата и двумя кусками атласа изумрудного цвета и отметил при этом про себя, что государь как-то странно возбужден и веселей обычного; впрочем, это потом ему так вспомнилось, а было ли на самом деле или не было - кто скажет?

И боярина, воеводу, князя Щенятева-Патрикеева Даниил одарил за труды ведения осля, и дьяков, и конюшего старца, но не так щедро, конечно: кубками серебряными, кусками кизилбашской парчи, немецкого сукна.

Дети боярские, расчищавшие и устилавшие путь, во время этого стола под окнами митрополичьей палаты пели хвалебные песнопения Христу.

В первый же день Пасхи, после заутрени, митрополит с властями ходили к государю славить Христа, потом вместе с государем к государыне, поздравляли ее, поднесли иконы, целовали руку.

А после обедни опять вместе участвовали в перенесении артоса из Успенского собора в крестовую палату митрополита.

Артос, или всецелая просфора, - это большой квашеный, раскрашенный специальными съедобными красками и раззолоченный хлеб, по краям которого текстом же написано: "Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даровав". А наверху вылеплен крест. Несли артос на особом блюде и точеных носилочках два рослых, видных иеродиакона. Государь и митрополит шли следом, остальные за ним, а вокруг опять сплошной народ, так что дети боярские стояли цепочками, сдерживая толпу от самого собора до распахнутых настежь ворот митрополичьего двора. Опять кто бил поклоны, кто крестился, кто кричал "Христос воскресе!", кто христосовался, кто тянул, совал в руки проходящим разноцветные яйца и норовил, конечно, прежде всего именно им, государю и митрополиту, но их охраняли еще две цепочки детей боярских с двух сторон.