- Никак нельзя. Дети испугаются, увидев такого страшного. Могут на всю жизнь испугаться.

- Глупости!

- И можно лишь три-четыре свечи оставить, чтоб не разглядели.

- Без благословения же никак нельзя...

Все-таки уговорили.

Елена и Аграфена Челяднина внесли трехлетнего Ивана и годовалого Юрия, и он благословил Ивана святой реликвией московских государей - крестом митрополита Петра, а Юрия просто так.

Елене же сказал, что ей будет все, как всем другим великим княгиням-вдовам, на что она заголосила и упала без чувств, и ее вынесли на руках вместе с детьми. В правящий совет ее не включил, хотя ему и говорили, что надо бы...

Вконец обессиленный, провалился в забытье и в последний раз увидел Соломонию, которая из зрелой на его глазах медленно-медленно менялась, молодела, молодела, пока не превратилась в ту юную, лучезарно, радостно светящуюся, небывалую красавицу, равной которой никто никогда не видывал - и его сердце сладко зашлось, совсем как тогда...

* * *

Он умер в двенадцатом часу со среды на четверг третьего декабря тысяча пятьсот тридцать третьего года.

И его все-таки успели постричь перед самой кончиной по его слезным настояниям. Только вот платья иноческого не припасли и бегали ночью по Кремлю, добывали.

А через семь дней брат его Юрий Иванович, князь Дмитровский, был схвачен и брошен в ту же темницу, в которой некогда сгинул внук Дмитрий. И Юрий тоже никогда из нее больше не вышел.

Сплетничали, что это еще по его собственному повелению.

А потом вскоре духовная грамота Василия о правящем совете бесследно исчезла, и вся власть в стране стала быстро сосредоточиваться не в его руках, а в руках Елены, которая оказалась на диво напористой, хваткой и беспощадной. Уже в январе тридцать четвертого она своей волей возвела воеводу Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского в чин воеводы, а всего несколько месяцев спустя и в высший чин конюшего, и в открытую правила вместе с ним, оттеснив от важнейших дел буквально всех. И в открытую жила с ним, спала в великокняжеской опочивальне, всюду бывали вместе. Такого Русь еще не видывала.

Ошеломленная знать, включая членов совета, долгое время не могла прийти в себя от столь невиданно-неслыханной наглости и бесстыдства. Один лишь Михаил Львович Глинский не потерял головы и вознегодовал, попытался урезонить, остановить распоясавшуюся племянницу, но был немедленно закован в железа, брошен в темницу и уже через несколько месяцев уморен голодом.

Четыре с половиной года тешились, как только хотели, на московском престоле упоенные своей страстью любовники, пока верхушка боярская наконец не опомнилась и не убрала сначала Елену - ее отравили в апреле тридцать восьмого, - а через шесть дней схватили и Овчину-Телепнева и заковали в те же самые железа, в которых он уморил Глинского. По одним сведениям, кончина его была точно такой же, по другим - еще страшней: его разорвали, разорвали на части взбешенные им.

О детях же Елены в эти годы заботилась по должности лишь Аграфена Челяднина; Ивану в тридцать восьмом году шел восьмой год, Юрию на два года меньше, но он был полный дурачок, почти не разговаривал.

Из Ивана же Васильевича Четвертого хорошо известно, кто впоследствии вырос.

А Соломония скончалась в тысяча пятьсот сорок втором и погребена в подклети Покровского собора суздальского монастыря, рядом с той черной плитой, на которой никогда ничего не было написано.