Судья оказалась (она проследила, чтобы это обнаружили) незаконной внучкой судьи Лэнса Ито.

Дамарис появлялась на суде каждый день в костюме от Шанель с безупречным макияжем по специальному распоряжению судьи Леви-Гомес-Ито, которая боялась, что тюремный комбинезон может повредить образу звезды кино и послужить основанием к дальнейшей апелляции или даже отмене приговора. Таким образом Дамарис каждое утро приводили из камеры в костюмерную, прежде чем допустить в зал суда, а значит, ей приходилось вставать на час раньше, чем остальным подзащитным.

Последние представляли собой довольно разнородную и, надо сказать, не слишком колоритную толпу. Хотя их имена уже давно стерли согласно Дополнению о кончине личности к стандартизированному закону «О высшей мере наказания», можно сказать, что среди них было шесть мужчин и четыре женщины, в том числе архитектор, преподаватель музыки и два писателя-фантаста. Кое-кто имел довольно поверхностные связи с индустрией кино. Двое находились в браке, но не друг с другом. Двое оказались нетрадиционной сексуальной ориентации. Один обладал запоминающимся смехом, а другой – природной мрачностью. Все находились вне рас и культур, кроме двух белых, одного черного и одного, заявившего о своем испанском происхождении. Все говорили на английском.

«Будет сложно, – писала „Вэраети“, поддерживавшая этот сброд на суде, – представить более значительное общественное движение, начавшееся с такой малообещающей группы, если только не углубляться в историю раннего рок-н-ролла». Присяжные – совершенно безымянные и абсолютно не запоминающиеся. Большей частью муниципальные служащие на пенсии. В основном женщины, за исключением трех мужчин.

О «Корпорации любимых» чем меньше сказано, тем лучше. Незаметные тогда, они сейчас позабыты. Распоряжение судьи, чтобы каждая статья о подзащитных сопровождалась рассказом о жертвах или о «Корпорации любимых», не имело практического эффекта, так как Дамарис освободили от данного ограничения как кинозвезду.

На вторую неделю Дамарис появилась на трех обложках и еще на четырех – на третьей неделе.

– Нежные чресла.

Те же самые черные парни у входа подарили мне тот же тяжелый взгляд. Тот же самый недружелюбный бармен, анти-Лоу, ставил те же самые бутылки. Тот же самый «Остров Гиллиган» шел по телевизору под потолком в углах, опять без звука.

Ковбоя Боба, если таково его настоящее имя, внутри не оказалось, как и Генри, если ее действительно так зовут. Но опять же – я рано. Я запихнул альбом Вильямса под стол и сел ждать девяти часов. Музыкальный автомат играл Бака Оуэнса и Джона Колтрейна, обоих я знал еще с Академии, так как их удалили на пике популярности и теперь часто переправляли контрабандой. Я пытался не думать о Гомер. Взял еще бутылку.

Точно в девять дверь отлетела внутрь, и в бар зашла Генри, свитер с синими птицами и все такое.

Она вроде бы удивилась при виде меня.

– Вам разве не пришло в голову сменить брюки?

Я посмотрел вниз и понял, что на мне все еще небесно-голубые штаны Бюро с одной полосой.

– Пойду я, – сказал я. – Все это с самого начала было плохой идеей.

– Здесь только подпольный клуб.

– Не для меня, не для нас. Вместо ответа она подхватила мою бутылку и прикончила ее.

– Думаю, мы можем потанцевать, пока ждем, – предложила она, вставая. – Будем выглядеть менее подозрительно. Что там у вас?

Генри показывала на альбом Вильямса в пакете под столом. На сей раз я рассказал ей.

– Так ты бутлегер? Я так и знала.

Я уже собирался разубеждать ее и предупреждать, но она так легко скользнула в мои объятия, что я на некоторое время забыл обо всем на свете. Казалось, мы каждый вечер танцевали вместе. На самом деле я никогда не танцевал с ней или с любой другой девушкой, ни с кем, кроме моей матери. Но справлялся довольно неплохо. Во всяком случае, кажется, она так думала. Ее груди оказались мягкими и большими, на свитере проступили синие птицы, сначала одна, потом другая. Ее крошечные руки целиком помещались в моих. Я уже начал говорить Генри, что даже шутить о бутлегерах противозаконно, когда почувствовал холод на затылке. Ночной воздух. Я повернулся и увидел Боба, входящего в клуб в своей ковбойской шляпе. Мы с Генри остановились, она отдернула руки. Синие птицы начали постепенно увядать.

Когда я подошел к столу, Боб уже держал альбом.

– Я собирался только разок послушать его, – объяснил я. – Потом отправить обратно.

– Как угодно, – сказал Боб.

Он выдвинул пластинку из обложки, задвинул обратно. Раздался легкий шипящий звук.

– Могу предоставить вам проигрыватель за сотню. Дешевле, чем я ожидал. Я передал ему под столом пять свернутых двадцаток. Будто в насмешку над моей предосторожностью, он пересчитал их на столе. Тем временем Генри, исчезнувшая в начале разговора, появилась с двумя бутылками. Кому вторая: мне или Бобу?

Бобу. Он одной рукой схватил бутылку и сделал глоток, складывая деньги и пряча их в карман. Потом вытащил карточку, прижал к ней большой палец правой руки и передал мне.

– Через дорогу стоит грузовик. На одной его стороне написано «Боб». Проигрыватель сзади, у двери. У вас есть лектро, чтобы довезти его?

Я кивнул и встал. Мы с Бобом одновременно потянулись за альбомом. Боб выиграл.

– Подержу у себя, пока вы не вернетесь с карточкой. Чтобы вы не сбежали с моим грузовиком.

Настала моя очередь говорить «как угодно». Черные парни зло глянули на меня, когда я выходил. Прохладный осенний воздух пробился сквозь пелену бутылок, и я вдруг осознал, что набрался гораздо сильнее, чем хотелось бы. Домой. В отдалении послышались сирены.

Грузовик оказался оранжево-голубым. На одной стороне виднелась надпись «Индейца Боба». Что – «Индейца Боба»? Вот и вся история о ковбое. Сквозь небольшое окошко сзади я рассмотрел несколько картин в рамках, поставленных вертикально, свернутый ковер и проигрыватель. Я сунул карточку в панель для ключа на задней двери, и дверь распахнулась.

Проигрыватель был величиной с маленький чемодан, настоящий, с ручкой. В тот момент, когда я вытаскивал его и закрывал дверь, мимо медленно скользнул лектро с выключенными фарами. Того же цвета, что и мой: небесно-голубая «тошиба». Внутри сидели четыре человека, двое спереди и двое сзади.

Все четверо смотрели на меня, даже водитель.

Принуждение? За мной следят? Даже если нет, небесно-голубые брюки с одной полосой выдавали во мне служащего Бюро. Я не мог положить проигрыватель в лектро и, безусловно, не мог позволить увидеть себя входящим с ним в подпольный клуб.

Пытаясь выглядеть естественно, я пошел по тротуару, неся проигрыватель как простой чемодан, пока лектро не завернул за угол. Тогда я побежал обратно к клубу.

Двое черных парней зыркнули на меня, но дверь открыли. Генри сидела с Бобом за столиком, оба потягивали пиво из бутылок. Альбом находился внизу, между ними, в пакете, где я и оставил его. Я пошел по танцполу. И внезапно почувствовал холод на затылке. Снова ночной воздух. Дверь распахнулась настежь, и двое мужчин в лыжных масках ворвались в комнату.

У одного в руке «вудпекер», у другого – «карильон». Я узнал оба пистолета. Мы изучаем в Академии оружие, прежде чем происходит назначение в Удаление или Принуждение.

Огни погасли, и одновременно смолкла музыка. Комната заполнилась визгом и криками. Кто-то врезался в проигрыватель и выбил его из моих рук. Я увидел Генри и Боба, стоящих на коленях. Услышал «бадда-бадда-бадда!» «карильона» и грохот, похожий на звук, который издает собака, волокущая цепь по крыльцу.

Потом «так-так-так!» «Вудпекер».

Я побежал к столу, но он оказался перевернутым и расколотым – «карильон» переключился на «дам-дам!». Мой альбом исчез. Где Боб?

Потом я увидел, как он бежит к бару, держа мой альбом в одной руке и бутылку в другой.