- Который же мой?

- Сперва - этот, - Ботев указал на легкий чемодан. - Что у вас с собой?

Я указал на саквояж (большая часть вещей оставалась "залогом" моего возвращения) и пошел прощаться с хозяйками.

Йорданка протянула мне руку.

- Ездите, сколько надо, ваши вещи будут в полной сохранности.

- А где Величка?

Величка стояла тут же за дверью. Она покраснела, когда я к ней подошел, потупила глаза, да и я не знал, что ей сказать.

По пути на вокзал Ботев поинтересовался:

- Были у Зиновьева?

Я рассказал о своем посещении посла.

- Правильно поступили, что послушались, - похвалил Ботев. - В делах не надо пренебрегать мелочами.

На вокзале, несмотря на наш респектабельный вид, он не позволил взять носильщика. Мой легкий чемодан и нести было нечего. Но и свой, непомерно тяжелый, Ботев нес как пушинку.

Я не знаю, были ли у Ботева деньги. Однако у билетной кассы он негромко, но твердо сказал:

- В первом классе.

Должно быть, так было нужно. При этом денег мне он и не пытался предложить, возложив все расходы как само собой разумеющееся на меня.

Мы доехали до Журжево, приобрели билеты на пароход, тоже первого класса, и вскоре расположились в уютной каюте, отделанной полированным красным деревом и множеством позолоченных крючков и ручек.

Как только пароход отвалил от пристани, мы прошли на корму, в ресторан для пассажиров первого класса. Было сравнительно поздно, публики было немного. Мы не спешили, не торопился и обслуживавший нас официант. После ужина нас потянуло на палубу. Меня разморило от съеденного и выпитого, чего нельзя сказать о моем спутнике. Он, наоборот, ушел в себя, задумчиво смотрел на отражение пароходных огней в темной воде и молчал. Я не решался нарушить его молчание.

- Скажите, Павел, а кто ждет вас на родине? - обратился вдруг Ботев ко мне, не отводя глаз от воды.

Более горького вопроса он не мог мне задать.

- Никто, - ответил я, проглотив подступивший к горлу комок. - Отец умер давно, а матушка скончалась этой весной.

- А кем был ваш отец?

- Офицер, помещик.

- Богатый? - поинтересовался Ботев.

- Нет, - отвечал я. - Мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Средние помещики.

- А братья, сестры у вас есть?

- Увы, нет.

Поплескивали темные дунайские волны, плицы однообразно пощелкивали по воде, пароходные огни то ныряли, то вновь появлялись на поверхности реки. И неожиданно Ботев начал говорить о себе.

Я сам никогда не расспрашивал Ботева, не хотел вторгаться в его личную жизнь. Он и без того вызывал по отношению к себе беспредельное уважение. А тут вдруг он стал рассказывать о себе. Почему? Возможно, располагала обстановка: ночь, Дунай, доносящаяся с кормы музыка, выпитое вино. А ведь даже очень замкнутому человеку порой хочется высказаться о себе самом. И потом, ко мне Ботев уже привык. Наконец, он любил Россию, был воспитан на русской литературе, а я был русским. И при этом - человеком, как мне кажется, интеллигентным, во всяком случае, способным понять запрятанные в его сердце чувства. С другой стороны, я был настолько далек от него, что не мог быть ему судьей.

- А у меня был замечательный отец, - сказал Ботев, и это не выглядело хвастовством. - Он был учителем, настоящим просветителем. У нас была большая семья, девять детей. Отец умер два года назад, надорвался, а ведь ему еще и пятидесяти четырех не было.

Ботев безотрывно смотрел на плывущие за бортом огни.

- И мать у меня замечательная, - продолжал он. - Болгария богата песнями, у нас их множество, так моя мать, поверьте, знает все песни и сказки нашего народа.

Оркестр давно смолк, вокруг сгущалась тишина. Вдалеке темнели безмолвные берега. И лишь плицы монотонно шлепали по воде да где-то внутри парохода тяжело дышала паровая машина.

- Вы обеспеченный человек, и будущее ваше сравнительно ясно, задумчиво произнес Ботев. - Неужели у вас нет любимой девушки?

- Но ведь и я не замечал возле вас ни одной женщины.

- Я другое дело, я изгнанник, бедняк, мое будущее - борьба... мне ли думать о любви?

Я несогласно покачал головой. Ботев не мог не привлекать к себе женщин.

- Неужели в вашей жизни не было женщин, которые говорили бы вам о любви?

- Если бы я им это разрешал!

Звезды плыли вверху, в черном бархатном небе, и внизу, в темной беспокойной дунайской воде...

В общем-то ничего необыкновенного не было сказано Ботевым. Но все мое существо пронизала необъяснимая нежность к этому красивому и, как мне казалось, такому же, как я, одинокому человеку.

Тут он повернулся ко мне, глаза его блестели, а лицо смутно белело в темноте.

- Любовь - странное чувство, - медленно заговорил он, отчетливо произнося слово за словом, точно читал стихи. - Была одна девушка, девочка даже, звали ее Райна. Это было еще в Калофере. Но я намерен был учиться, собирался в Россию. Да и было ли это любовью?

Глубокая ночь окутала и пароход, и реку, берегов уже не было видно. Голос Ботева звучал приглушенно и грустно.

- Потом Одесса. Меня гораздо больше интересовало не то, чему обучали нас в гимназии, а то, что происходило за ее стенами. Я встречался со студентами, читал Герцена, Добролюбова, Некрасова. "Непокорный и дерзкий юноша", - сказали мне и отказали в финансовой поддержке. Пришлось покинуть гимназию. Приютила меня одна польская пани. Предложила стол и комнату за уроки с ее сыном. И вот между дочерью этой дамы и мною возникло что-то уже более серьезное. Эвелина...

Ботев говорил все тише, все глуше. Не для меня говорил, для себя. Точно еще раз отказывался от всего, что могло помешать ему любить Болгарию.

- Эвелина... Пани Рудзиевская вместе с дочерью и сыном собиралась в Париж. Звала меня с собой. Она, кажется, тешила себя мыслью, что впоследствии я женюсь на ее дочери. Конечно, любовь красивой девушки, безбедная жизнь в Париже, может быть, судьба поэта... Но мог ли я изменить Болгарии, забыть о родине?

Ботев взялся за поручни и весь подался вперед, вглядываясь в беспросветный мрак, точно силился что-то в нем разглядеть, и сильным, звучным голосом принялся читать - мне? себе? или кому-то еще? - незабываемые стихи:

Когда увидишь челн убогий,

Гонимый грозною волной,

Ты сердце не томи тревогой,

Не застилай глаза слезой!

Давно исчез корабль в тумане,

И уплыла надежда с ним,

Что толку в немощном рыданье,

Когда конец неотвратим?

Нет, лучше с бурей силы мерить,

Последний миг борьбе отдать,

Чем выбраться на тихий берег

И раны горестно считать.

Будто наперекор ему, откуда-то снизу, из чьей-то каюты, донесся веселый женский смех. Ботев вздрогнул.

- Рудзиевские отправились в Париж, - торопливо закончил он свой рассказ, - а я в Задунаевку - большое село на почтовом тракте между Аккерманом и Болградом.

Он поежился и взял меня под руку.

- Спать, спать, - сказал он категорическим тоном и повел меня в каюту. - Еще простудитесь...

Разбудило нас утро. Спали ту ночь мы мало, но спать как-то и не хотелось. Привели себя в порядок и вышли на палубу. Светило яркое солнце. Пассажиров первого класса оказалось гораздо больше, чем могло показаться вечером. На верхней палубе прогуливались нарядные барышни и молодые люди. Публика заполняла ресторан. От вчерашнего благодушия официантов не осталось и следа. Как угорелые носились они от столика к столику.

Ночное наваждение рассеялось, да и Ботев изменился. Недавней мечтательности как не бывало. Он был задумчив, но это была уже деловая задумчивость.

- Теперь самое время обговорить, что вам предстоит делать и как надлежит себя вести, - сказал Ботев, возвратившись со мной в каюту. - Пока что все идет хорошо, без ненужных приключений, но это не значит, что мы избавлены от случайностей.

- Во всяком случае, можете быть спокойны, я ни в кого не влюблюсь,пошутил я, все еще находясь под впечатлением его ночной исповеди.