У нас была низкая самодельная кровать на панцирной сетке, где одеяло – равнина, а подушка – гора, и сам я полз из последних сил, истерзанный колючками, обезумевший от жара в крови.

Я стонал – меня никто не слышал. Я истекал кровью, и мухи роились надо мной.

Теряя сознание, я доставал револьвер, чтоб прицелится в леопарда, спустить курок и в облегчении затихнуть.

Мама нам читала «Руслана и Людмилу» и «Двенадцать стульев». Нам было лет по десять-двенадцать и мы помирали от смеха над беднягой Паниковским.

Потом, конечно, О. Генри, «Без семьи», Джером К. Джером, Марти Ларни, Диккенс, «Кола Брюньен», старые журналы «Вокруг света», «Белый клык», «Три мушкетера», «Война и мир».

Я замерзал, лежал на поле брани, тонул, шёл по скрипучему снегу.

Братья тоже читали, но я всегда понимал, что я другой, а они – другие. Я от этого сильно страдал. Я хотел быть, как они – я их очень любил.

У меня ничего не получалось.

– Мама! – ябедничали они. – А Сашка опять вместо уроков читает книжки, и ты ему ничего не говоришь!

– А вы учитесь, как он, и я вам тоже ничего не буду говорить.

– Да-аа… хитренькая…

Я действительно хорошо учился. Хватал налету, быстренько делал уроки и заваливался на кровать с книжкой.

Под чтение удобно было грызть сухари. Старый хлеб бабушка превращала в сухари. Мы их целый день грызли.

Хотя ябедничал на меня один только Валерка, а Серега – никогда, Серега обижался. Он считал, что мама любит меня больше всех.

В детстве любовь взвешивается на особых детских весах.

Между собой мы считали, что я – любимец мамы, Серега – папы, а Валерка – бабушки.

Она его действительно обожала, и он вытворял с ней всякое. Например, она бежала в туалет и по дороге кричала: «Ой! Ой!» – а он, смеясь и крича то же самое, успевал её обогнать и закрыться в туалете, а она, тоже смеясь, молотила в дверь: «Негодяй, выходи!»

Мы бы с Серегой на такое не решились, а этому охламону – все сходило с рук.

Папа мне подарил книгу «Звери и птицы нашей Родины». Папа её подписал: «Дорогому сыну Саше, большому другу всего живого».

Это был, пожалуй, единственный раз в жизни, когда он меня приласкал.

Поэтому, наверное, я своего сына ласкаю при каждом удобном случае.

Сестрёнка

Поскольку все мы родились мальчиками, то страшно смущались, если рядом оказывались девочки.

И нам всегда очень хотелось иметь сестрёнку.

– А зачем вам сестренка? – спрашивали нас.

– Ну-уу… – отвечал за всех Серега. – Мы б её колотили…

У маминой подруги, тети Дзеры, росла дочка Таня. Она была младше Валерки года на три. То есть я старше её лет на шесть.

Если мы попадали к ним в гости, мы бегали за ней и тормошили. Нам было приятно её касаться. Она вся такая аккуратненькая.

Ну, а где прикоснулись, там и прижать не грех.

– Ой! – прибегала она и бухалась на кровать. – Они меня умучили!

Тётя Дзера и Попов – так почему-то, называли её мужа – жили на территории киностудии «Азербайджан-фильм» имени Джафара Джабарлы – там они работали вместе с нашей мамой.

Они в кино делали звук.

Оказалось, что всё, что говорят актеры в кадре, они потом ещё раз в студии наговаривают.

Очень смешно смотреть, как взрослые люди гримасничают, приседают, наклоняются, размахивают руками перед микрофоном в наушниках.

И всё это абсолютно без звука, за стеклом, потому что все это происходило при полной звукоизоляции.

Я любил приходить к маме на студию. Там столько необычного и таинственного. Там люди делали кино.

Мама нас брала на просмотры, и ещё летом можно было смотреть из киностудии фильмы, идущие в летнем кинотеатре «Низами».

Там мы, как зачарованные, смотрели «Седьмое путешествие Симбада».

Чёрный брат

Вдруг прошел слух, что в Баку привезли чернокожих детей, содержат их в детдоме, и скоро будут раздавать.

Мама и папа, посовещавшись, решили съездить за одним.

Мы сильно переживали и болели за это дело. Все решали какой он будет, где будет спать и как с ним играть.

Ждали их до ночи.

Как только они позвонили в дверь, мы – тут как тут.

Дверь открылась, и папа внёс в прихожую что-то завернутое в его пальто. Он развернул и рассмеялся – там внутри ничего не оказалось.

Мы надулись. Взрослые, получалось, нам все время врут, хотя сами от нас всегда требовала честности. То есть, честность – это только для детей.

Потом папа рассказал, что насчет черненьких детей – все слухи, и в детском доме очень им удивились.

– Берите светленького! – сказали они. – Вон их сколько у нас.

Светленького мы не хотели. Нам не надо было светленького. Мы сами светленькие.

Мы с Серегой ещё не очень, а Валерка – сущий блондин с кудряшками.

Он в детстве очень походил на девочку.

– Какая красивая девочка! – говорил про него.

– Я не девочка! – говорил он и сдвигал бровки.

Валерка жутко упрямый.

– Я сам! Я сам! – первые его слова. Я сказал «мама», Серега – «папа», а Валерка – «я сам!».

Со временем он потемнел, и мы стали его называть: «тёмный брат».

Валерка был очень добрый. Когда нас угощали конфетами, то свое мы с Серегой тут же съедали, а Валерка шёл делиться с бабушкой.

Школа

Школа находилась совсем рядом с домом. Она носила номер 22. Первого сентября 1960 года я жутко волновался – надо было идти в первый класс.

Там оказалось столько мальчиков и девочек – просто полно.

А классный руководитель у нас Раиса Николаевна – круглолицая красавица с косой.

Я её тут же полюбил. Даже однажды у доски выступил и сказал, что в школе нам маму заменяет она.

Сильно это её растрогало, у нее даже голос дрожал, а я нисколько не подлизывался, я свято в это верил.

Меня посадили за одну парту с Таней Погореловой и она мне не понравилась – некрасивая и вообще.

Я ещё не знал кто мне нравится, но то, что не нравилась она – это уж точно.

И потом она среди девочек была чем-то вроде вожака, а я вожаков в любом виде терпеть не мог.

У мальчишек никто не выделялся и не лез в начальники, хотя с Андреем Ростовым мы несколько раз просто так дрались.

Мы любили Женю Богданова – очень маленького, хрупкого мальчика. На переменах все почему-то старались постоять немного рядом с ним. Как-то хорошо становилось на душе. Девочки смущались, улыбались и несли всякую чушь.

Мальчишки ничего не несли – не так много у них всяких лишних слов.

Раиса Николаевна потом болела, а мы её навещали всем классом. Я тогда увидел где она живет: в общежитии с общей кухней, где в раковине скапливалась всякая размокшая мерзость: макароны, например.

Она занимала маленькую комнатку с низким потолком, на стенах – олени на коврах, на буфете – слоники.

Потом она родила.

А меня приняли в октябрята. Остальных тоже приняли.

Торжественно, и нам значки прикололи пионеры из третьего класса.

У каждого – персональный пионер.

Я почему-то немедленно проникся к своему пионеру замечательной любовью. Я решил, что теперь мы станем лучшими друзьями и начнем часто видеться.

Но мой пионер приколол и пропал. Я сильно все это переживал. Прием в октябрята на меня здорово подействовал. Потом меня принимали в пионеры, и я волновался гораздо меньше. То есть это волнение ощущалась как очень бледная тень того волнения.

А потом, когда меня принимали в комсомол, я вступал в него почти безо всякого трепета и подмечал чушь.

В школе мы праздновали «8 марта» и «23 февраля».

Чувствовали все себя приподнято, на партах лежали подарки.

Сперва нам, потом – девочкам. Там я впервые узнал, что я – «защитник страны».

В классе я сказал, что мой отец немец, и все в это тут же поверили, стали выискивать и говорить мне разные немецкие слова. Я кивал и уже жалел о том, что сказал. Чего это взбрело мне в голову?

Просто отец воевал, знал немецкий и даже переводил какую-то техническую литературу, но на этом его отношение к Германии и ограничивалось.