– Как не понять? Приду! – засеменил Митюха.

Андрей уже не слушал его.

– Разворачивайся! – бросил он на бегу шоферу. – Мчи во весь опор в управление, доложи обо всем товарищу Черногорову. А я – к железной дороге.

– Левее берите, товарищ начальник, левее! Там полустанок! – крикнул вдогонку Рябинину бородатый водовоз.

Пожилой путевой обходчик только вышел осматривать свой участок дороги, когда на насыпь со стороны овсяного поля взобрался военный в мокрой от росы одежде.

– Видели здесь кого-либо в ближайшие полчаса? – с ходу спросил он.

– Никого не видал, – железнодорожник пожал плечами.

– А поезда через полустанок проходили? – переводя дух, поинтересовался военный.

– Аккурат десять минут назад товарный на Колчевск проследовал, – ответил обходчик.

Военный снял фуражку, вытер лоб и сел на рельс:

– Как быстро он двигается?

– Тут участок не скоростной, машинист дает двенадцать верст ходу. Я, мил человек, сам шестнадцать годков локомотивы водил, весь «профиль пути» помню! – улыбнулся железнодорожник.

Вторые сутки доктор Решетилов пытался спасти жизнь неизвестного пациента. Ранение оказалось крайне тяжелым, – пуля пробила левый бок в области поясницы. Несмотря на неподобающие условия, доктор рискнул сделать операцию. Он промыл и зашил рану, однако в благополучном исходе сильно сомневался – больной потерял слишком много крови и долго пролежал без медицинской помощи. Состояние его ухудшалось. Понимая, кем мог оказаться пациент, Александр Никанорович все же решился утром доставить раненого в больницу.

Несчастный бредил, бормоча несвязные фразы, то прося у кого-то прощения, то угрожая жестокой расправой.

К утру он на минуту пришел в себя и попросил воды.

– Вам не следует пить, – устало проговорил Решетилов. – Потерпите, скоро перевезу вас в стационар, там станет легче. А пока могу предложить только это!

Александр Никанорович взял в руки шприц с морфином. Пациент сделал нечеловеческое усилие, чтобы сосредоточиться.

– А я… вас… видел, – прошептал он. – Прошу… не надо в больницу… Сдадут меня…

«Будь что будет», – подумал Решетилов, сделал укол и отправился спать.

Весь следующий день Александр Никанорович не отходил от пациента. К вечеру температура спала, черты лица заострились. Доктор провел осмотр и покачал головой: «Так и есть, отходит».

Решетилов сделал укол. Вскоре больной пришел в себя. Он огляделся, нашел глазами доктора и свистящим шепотом хрипло спросил:

– Кончаюсь?

Александр Никанорович вздохнул.

– Чайку бы, а?.. С сахарком… Если можно, – пациент попытался улыбнуться.

– Теперь можно, – доктор поднялся с кресла. – Разве что холодненького.

– Оно и лучше.

Сделав два глотка, больной поморщился:

– Не принимает душа… Который нынче день?

– Четверг, третье июля. Сейчас половина десятого по полудню.

Раненый уставился на глухо зашторенные портьеры кабинета.

– Растворить? – угадал его желание Решетилов.

Больной долго смотрел на закатный горизонт и наконец проговорил:

– Спасибо вам, доктор… Вот всю жихтаровку свою непутевую прожил без счастья… а теперь – счастлив… А ведь я и не знаю, как звать вас.

Решетилов представился и, в свою очередь, спросил имя пациента.

– …А то я, знаете ли, по долгу службы завел историю вашей болезни, так уж извольте и вы назваться, – добавил он.

– Они… все одно, вас пытать будут… так уж лучше я сам, – скривился пациент. – Вы запишите, чтоб без ошибки…

Доктор взял лист бумаги и карандаш.

– …Звать меня Фроловым Федором Дмитриевичем. Родился я в 89-м году, в Питере. Отец поначалу жил в деревне, землю пахал, потом подался на фабрику. Как помер он, мы с матерью остались, я и двое сестричек… Рос в бедности, беспутстве. Дурил, воровал. Затем и серьезные дела стал вершить. Лихо-то – оно как по маслу катится, не удержать. Пензы шальные – их только получи, пуще гонори пьянят.

Любил я риск, когда фортуна тебя за горло держит, а ты ее – за хвост. Куражился, пил сок земной от самого нутра… Уважали меня людишки.

И боялись. По ранним-то годам – оно приятственно… Потом схлопотал каторгу, надолго. Там, у царя-батюшки за пазухой, и ум, и рассудительность появились.

Да только не те, что у вас, у фраеров, в ходу. Вольный человек умен своим правилом, ловкостью рысьей, законным расчетом. Не понять вашим хлипким душам чести варнацкой. Иной долдон жалится на судьбу, сопли распускает по ветру, а мы не жалобим никого, сами берем свое… Повидал я на каторге всякого народца. Был у нас политический один, эсерик-бомбист, покушался увачкать какого-то вельможу. Ледащий такой, худосочный, на этапе казалось, кандалы его волокут, а не он их. Однако ж уважала эсерика вся шарага. Силен он оказался нутром: от холода-голода не ныл, побои конвойных терпел стойко, потешал нас на привалах байками да историями разными. А все ж презирали его законные варнаки, те, что постарше годами, опытом мудреные. Почему так? Да потому, что сила его великая была от прежней хорошей жизни да «убеждений» глупых, будто страдает он за «народ расейский». Там, дома, осталось крепенькое хозяйство, папашка-богатей, акряный [160] купчина. Сытым наш эсерик рос с молодечества, жир с губ капал. Потому и не тумкал о куске хлеба, а стал бомбы кидать, людей рвать ради забавы геройской. А ведь даже зверь лесной, коли сыт, не станет губить себе подобных! Законный уркаган – тот же волк, которого гонит промышлять голод лютый. Мы матереем на пустой желудок, нам кроме нужды, тюрем да ветра в лицо, и вспоминать-то нечего. Нету у нас хат с пожитками, деньжищ великих, жен с дитями. И бестолковых идей тоже. Смысл один: выжить. Вопреки всему…

Как-то раз на «пересылке» пел мне тюремный поп: «Для чего живешь?» Да не для чего, а как! Важно жихтаровку красиво прожить. Я свою так и прожил. Помню, поп тот тюремный спросил: «Неужто, заблудшая душа, Суда Божия не боишься?» А чего бояться? Это ему, патлатому, в рай попасть охота, мне же туда дорога заказана. Грешки, все одно, не смоешь, потому как начали они набираться с молодечества, с безмозглых лет. Куда уж теперь с ними? Их с души-то, как поклажу с воза, не сбросишь.

Фрол помолчал.

– Да вот, главное запиши, – что-то припоминая, добавил он. – Все, что вешали в этом городе на Гимназиста, я проворачивал. Не было никакого «Гимназиста»… И Умника… на грант… я подбил, – голос Федьки стал совсем тихим и слабым. – Хватит трекать… давайте, господин доктор, свечу… помирать мне пора.

Решетилов отложил карандаш:

– В вашем костюме были деньги. Очень много денег, десять тысяч. Может, их надлежит кому-то передать?

Федька прикрыл глаза:

– Себе оставьте… Это плата… за меня… Кореша отблагодарили… Все ваше… Чистое…

Он хотел еще что-то сказать, но только негромко захрипел. Ладони стали мелко шарить по простыне.

Александр Никанорович сходил за свечой. Наклоняясь к умирающему, он услышал:

– Попа не зови… Не простит.

– Бог простит, – доктор со вздохом перекрестился.

– Бог?.. – прошептал Фрол и осекся.

На его лице застыло выражение легкого удивления. Решетилов сложил руки покойника, вставил горящую свечу и пошел одеваться.

Облачившись в свежую рубашку и костюм, Александр Никанорович присел на кончик стула в гостиной – на дорожку. Ему предстоял визит в учреждение, предназначение и сущность которого доктор глубоко презирал. Он уже собирался выходить, когда в дверь позвонили.

На пороге стоял милиционер.

– Прошу прощения, доктор, – он козырнул. – Имеется приказ проверять всех медиков в городе.

А вы к тому же, как нам стало известно, который день отсутствуете на работе, сказались больным.

– А я и сам к вам собирался, – Решетилов почему-то обрадовался. – Вернее, не к вам, а в ОГПУ. Думаю, органы заинтересует мой пациент и его «исповедь».