Трудно согласиться с исследователями Г.А. Бялым и Г.П. Бердниковым[38], которые рассматривали рассказы Чехова «Агафья», «Счастье», «Свирель», «Художество», «Егерь» как цикл «Записок охотника», продолжающих тургеневскую традицию. Упомянутые рассказы Чехова не составляют то жанровое единство, которое выражает определенную концепцию видения мира. Чехов даже больше, чем его современники, способствовал распаду этого жанрового единства. Изменение мироощущения вело в конце XIX в. к разрушению жанра.
Итак, можно констатировать, что охотничий рассказ из низин, задворков литературы выдвинулся в центр благодаря таланту таких писателей, как Аксаков и Тургенев. Подхваченный и растиражированный литераторами-дилетантами, стремившимися законсервировать жанр, он снова отошел к периферии, стал предметом пародии и превратился в свою противоположность – антиохотничий рассказ – в период смены этико-эстетической парадигмы в литературе конца XIX в.
Логично было бы на этом завершить рассмотрение жанра охотничьего рассказа XIX в., однако элегические раздумья одного из последних певцов «дворянских гнезд», с которыми он был связан вековыми узами, смутные предчувствия «окаянных дней», лишивших его крова, того основательного дома, глядевшего «впадинами глаз» из-под «огромной шапки» соломенной крыши, не позволяют нам поставить на этом точку.
В повести И.А. Бунина «Антоновские яблоки» (1900) прозвучал завершающий аккорд ностальгической мелодии по угасающему дворянскому усадебному быту. И охота – часть той уходящей культуры, милой сердцу старины, которую писатель тщательно старается закрепить в памяти всю, вместе с запахами и звуками, и дарит нам, своим безвестным потомкам, эти документы-миражи.
«Бунин, – как пишет А. Твардовский, – отлично с детских лет, по крови, так сказать, знал всякую охоту, но не был таким уж завзятым охотником. Он редко остается один в лесу или в поле, разве что скачет куда-нибудь верхом или бродит пешком с ружьем или без ружья – в дни одолевающих его раздумий и смятений»[39]. Охота для Бунина – это возможность погрузиться в эстетизируемую им уходящую жизнь. Для писателя поэтична вся атрибутика древней барской забавы: и загорелые, обветренные лица охотников, курящих трубки, и их одежда, и музыкальный гам собак, и призывные звуки рога, и названия мест охоты, и лошадь, с которой охотник чувствует себя слитым воедино, и радость гона, и запах грибной сырости, перегнивших листьев, мокрой древесной коры, и шумные разгоряченные застолья, и охотничьи трофеи – матерый волк, «который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол», и сладкая усталость перед сном, и даже возможность проспать на другой день охоту и наслаждаться тишиной в доме, вороша родовые реликвии.
Бунин, всю жизнь остро ощущавший близость смерти, не видит в охоте того драматического смысла, который открылся его старшим современникам – Толстому, Чехову. Очевидно, сказалось его холодное трезвое знание того, что все таит в себе смерть: и жизнь, и красота, и любовь. Бунин эстетизирует мгновения встречи красоты и смерти во время охоты: «олень, могучий, тонконогий» «в стремительности радостно-звериной… красоту от смерти уносил»[40].
Щемящей ностальгией по былой невозвратной жизни проникнут и рассказ «Вальдшнепы» А.И. Куприна, который жил в эмиграции в Париже с 1920 по 1937 г. Этот рассказ был опубликован летом 1933 г. в парижской газете «Возрождение». Как пишет автор предисловия Роман Словацкий, Куприн вспоминает о той светлой поре, когда он «начинал свой творческий путь, собирая впечатления в зарайских окрестностях Коломны. Посещение этих мест в 1897–1901 годах, увлекательная охота, общение с местными жителями навсегда запечатлелись в памяти Куприна и воскресли в художественных образах, скрашивая заграничное изгнание…»[41] Рассказ «Вальдшнепы», принадлежащий другой эпохе, написанный с другого берега, сохраняет, как и более ранний рассказ «Охота на глухаря» (1899), тургеневско-аксаковский дух. Оба рассказа – о странствиях охотника по лесам, о повадках зверей и птиц, о единении человека и природы, о встречах с крестьянами – детьми природы. Но в рассказе «Вальдшнепы» драматизм навсегда потерянного рая выражен всего в одном абзаце. Примечательно, что в собрании сочинений Куприна в 9-ти томах, изданном в советское время, именно этот небольшой абзац был купирован. Новая жизнь в России для писателя-изгнанника – катастрофа. Он действительно говорит (но автор предисловия по известным причинам не договаривает, ставя многоточие) о своей ностальгии по той предреволюционной жизни, с которой для него связана и охота: «Да вот пришла эта война проклятущая, а потом эти колхозы и другая неразбериха. И где они все: и лесник Егор, и Ильюша с Устюшей, и объездчик Веревкин, и все грамотные лесничие, и охота русская, и хозяйство русское, и прежние наши охотничьи собаки. Все как помелом смело. Ничего не осталось. А почему? Кто это объяснит?»[42]
Не мог и Михаил Михайлович Пришвин объяснить эти перемены, принесшие не только неразбериху, но и разрушения, страдания, потери. В предисловии к «Рассказам охотника» он признается, что «охота лишь в незначительной степени» была для него спортом. «Моя охота, – продолжает писатель, – была средством сближения с природой»[43]. Охота для Пришвина в 1930-е годы, когда пришло мучительное осознание жестокости, несправедливости современной жизни, понимание ненужности в новых условиях той великой традиции русской литературы, частью которой себя ощущал писатель[44], – это способ удалиться, очиститься, соединившись с природой. Добровольное отшельничество и странничество давало духовные и жизненные силы. «Прав Ап. Григорьев: странствие тем именно и хорошо, что чувствуешь себя в руках Божьих, а не человеческих», – читаем в «дневнике запись от 18 октября 1930 г.[45] В своем дневнике Пришвин с горькой иронией писал об этих недолгих мгновениях истинного слияния с природой и отдохновения от несовершенств жизни: «Радость, когда выходишь на охоту, и видишь, как собака сдерживается моей рукой, вся кипит и дрожит: мое сердце дрожит и кровь вся кипит, совершенно как у собаки. Горюны всего мира, не упрекайте меня: ведь почти все вы еще спите, и когда вы проснетесь, обсохнет роса, кончится моя собачья радость и я тоже пойду горевать обо всем вместе с вами»[46].
Пришвин обладал удивительным свойством понимать все живое на каком-то инстинктивном уровне, на том уровне, на котором общаются все обитатели леса. Однажды Пришвин сказал: «Разве я не понимаю незабудку: ведь я и весь мир чувствую иногда при встрече с незабудкой, а скажи – сколько в ней лепестков, не скажу. Неужели же вы меня пошлете “изучать” незабудку?»[47]
В рассказе «Разговор птиц и зверей» мы узнаем, как птицы и звери понимают друг друга и предупреждают об опасности, созывают на трапезу. Как говорит егерь Михал Михалыч, звери читают, только не глазами, а носом: «Это можно и по собакам заметить. Известно, как они везде на столбиках, на кустиках оставляют свои заметки, другие потом идут и все разбирают. Так, лисица, волк постоянно читают; у нас глаза, у них нос. Второе у зверей и птиц я считаю голос. Летит ворон и кричит, нам хоть бы что. А лисичка навострила ушки в кустах, спешит в поле. Ворон летит и кричит наверху, а внизу по крику ворона во весь дух мчится лисица. Ворон спускается на падаль, и лисица уж тут как тут. Да что лисица, а разве не случалось тебе о чем-нибудь догадываться по сорочьему крику?»[48]. Вот и он сам, писатель Пришвин, пытается читать мысли грачей, когда, в период коллективизации, как и они, чувствовал свою неприкаянность, о чем мог написать только в дневнике: «1 апреля, 1930 г. <…> Точно так прошлый год обманула весна, значит, вот почему так неохотно прилетали грачи, как будто каждый, прилетев, думал: “По правде говоря, весна уже закончилась в Советской России, и летать бы вовсе не следовало, но все как-то неловко потерять связь с предками”»[49].
