Не знаю, чего, собственно говоря, я ждал. Но вовсе не того, что произошло. Послышались какие-то шаркающие шаги, неумелые руки завозились с замком, дверь резко распахнулась. Я увидел высокую и худую фигуру мужчины, который тоже ожидал явно не меня. Фигура слабо ахнула и как-то нелепо взмахнула рукой. Показалось, что блеснуло лезвие, и я пустил в ход газовый баллончик…

Минут через двадцать мой «крестник» со стоном заворочался на диване, куда я его предусмотрительно перетащил после беглого обыска. На преступника, тем более на крутого мафиози, он явно не тянул. Он открыл глаза, с ужасом покосился на кухонный ножик, лежавший на столе, и очень по-детски спросил меня:

– Вы кто?

– Павел, – ответил я, отнюдь не расположенный к дальнейшим откровениям. Как ни странно, даже этого оказалось достаточно, чтобы он побледнел еще больше и с ужасом прошептал:

– Вера говорила, вы будете сердиться…

Вера говорила! Совершенно правильно. Мне оставалось только узнать, что она затеяла на сей раз, чтобы рассвирепеть всерьез. И не только на нее, кстати, но и на этого безымянного типа, мало того что обнаруженного в ее квартире, так еще и со сквозным огнестрельным ранением. Уж ран я за свою биографию навидался – не счесть, тип определяю сразу, что твой доктор.

Если я каким-то чудом останусь в живых после всей этой заварухи, никогда больше не полезу не в свое дело. Даже если мы с Петенькой будем умирать от голода. Уж лучше от голода, чем от пули или от страха.

Конечно, можно во всем обвинить Ларочку. Это проще всего, и об этом баба Катя мне твердит сто раз на дню. Но мне-то кажется, она невзлюбила мою бывшую жену просто из-за ревности. Пять лет после маминой смерти мы с бабой Катей жили вдвоем, она обо мне заботилась, никто мне не был нужен. И вдруг – Лариса. Впрочем, то же самое было бы с любой другой женщиной: характер у Катерины Павловны сложный. Пять лет лагерей, десять – жизни на Кольском полуострове, потом двадцать с лишним хоть и в Москве, зато с профессиональным алкоголиком в качестве мужа.

В лагерь баба Катя угодила по обыкновенной глупости: четырнадцатилетней девчонкой опоздала на работу. Проспала. Нам такое себе представить дико, а тогда в порядке вещей: прогул – пять лет тюрьмы. С последующим поражением в правах. Хорошо жили, а главное – весело.

Потом, когда супруг два раза в месяц – в аванс и в получку – лупил ее смертным боем, моя мама пыталась вмешаться: «Катюша, он же тебя убьет, как ты можешь терпеть?» Баба Катя только усмехалась: «Охрана в лагере не убила, а у благоверного кишка тонка. Да и два раза в месяц – не каждый день. Ништо, выживу. Суку палкой не убьешь». Действительно выжила, и мужа схоронила, и маму мою в последний путь проводила. Характер, конечно, испортился, но если бы не баба Катя, не знаю, как бы я с Петенькой управился.

А Ларочка вовсе не плохой человек была – легкий. Любила жить легко: чтобы цветы, шампанское, красивые платья. И я не осуждаю ее, наоборот. Разлюбила – и ушла, честно, не обманывая. Спасибо, что Петеньку мне оставила: она молодая, если захочет, родит еще, а у меня, кроме сына, никого больше не будет. Однолюб я, наверное. А если честно, то женщин побаиваюсь: если бы она тогда, в парке, не закричала: «Помогите!» – я бы к такой красавице близко не подошел. На кой я ей сдался?

Конечно, когда она ушла, мне было тяжело. Но ведь сын у меня остался, работа. И если бы не все эти дурацкие нововведения: конверсия, вхождение в рынок, то-се, моей зарплаты бы на все хватало, и жили бы мы с Петенькой припеваючи. Но если шестьдесят тысяч в месяц, да и те не платят – денег нет, а на молоко и хлеб в день около тысячи нужно выложить, поневоле задумаешься, как дальше жить. За мои самодельные будильники-таймеры да транзисторы много не давали, а на что-то более серьезное ни времени, ни сил не было. И так ради пяти-семи тысяч нужно было весь день на Тишинке простоять. В любую погоду. А там все продают и почти никто не покупает.

А в тот день, помню, у меня вообще ничего не купили. Вечерело, а я все стоял, ждал. На лица давно уже не смотрю – неинтересно. В основном на ноги: кто во что обут. Ботинки о человеке многое могут поведать: о характере, о достатке и об ином прочем.

Вот стою себе, и вдруг передо мной пара шикарных мокасин. Американских. Новехоньких. Я голову поднял. Тут-то он меня окончательно признал. А я его вспомнил.

Мы с Севкой на работу одновременно пришли, в один отдел. Я со своим красным дипломом, а он – по протекции какого-то дядюшки, важной шишки в нашем министерстве. Балабон был Севка жуткий, и ни одного задания никогда не мог до конца довести. Зато организовать, достать, выбить – равных не было. В конце концов выбрали его в местком, и сделал он там головокружительную карьеру. В итоге перешел в ВЦСПС, и больше мы не встречались.

Севка очень изменился, я бы его первым никогда не узнал. Когда-то был худющий, почти как я, только на голову ниже. Шустрый, вертлявый. Баба Катя, когда его в первый раз увидела, определила, как припечатала: «Шпынь». Так вот этот самый «шпынь» превратился в ухоженного и выхоленного мужика. К тому же хорошо упитанного и одетого с иголочки. Раньше костюмы его мало занимали.

– Старичок! – завопил он на всю толкучку. – Какого этого самого ты здесь делаешь? Сто лет не виделись, пошли отпразднуем!

– Не могу, Севка, – попытался я открутиться. – Дома будут беспокоиться, да и с монетами у меня негусто, нужно хоть что-то продать сегодня. Так что извини, в другой раз.

– Монеты, старичок, – что навоз. Сегодня нет, а завтра – воз. Не бери в голову, на выпивку у меня хватит. Собирай свои товары народного потребления – и пойдем. Что это ты продаешь? Сам, что ли, сделал? Ну да, ты же все мог соорудить, хоть космический корабль из консервной банки, хоть радиолу из табуретки.

Севка трещал без умолку и не дожидался моих ответов.

– Значит, так, старичок, эту партию я у тебя покупаю оптом. Почем штука? По две? Ты офонарел, по пять – и то даром! Вот тебе двадцать тысяч, закрывай лавочку – и по коням. Душа горит, да и поесть было бы неплохо. Ну, и за встречу за нашу, а как же! Было время, славно гудели. Сейчас, конечно, уже не те силы, но попробуем… Давай, давай собирайся.

Севка кое-что перепутал: «гудел» он больше с девочками да с начальством – на халяву. А ко мне приходил то за трешкой до получки, то за сигаретой, то за алиби для безумно ревнивой своей жены. Предполагалось, что вечерами мы с ним у меня «работаем над совместным изобретением». Но единственной его идеей, которую я осуществил для него и, надо сказать, ради него и с его почти конкретной помощью, было создание так называемого «суперключа», то есть устройства, с помощью которого можно было открыть все: от стандартного дверного замка до кодового сейфового.

Как-то Севка примчался ко мне бледный и перепуганный и сообщил, что у него стащили ключи. Всю связку, в том числе и от месткомовского сейфа. Он сплел какую-то леденящую душу историю, но я понял так, что Севка «позаимствовал» из казенных денег энную сумму, собираясь, правда, честно положить на место попозже. И вот тут-то у него ключи и пропали. А через неделю вернется из отпуска месткомовский казначей со своими ключами, и тут-то недостача и всплывет. Режим «почтовых ящиков» был достаточно суровым, а уж подобные шалости с деньгами вообще не поощрялись. На Севку было жалко смотреть, и я, просидев трое суток, сконструировал что-то вроде электронной отмычки. А поскольку моему приятелю в руки и молоток-то нельзя было давать – испортит, то я после работы пошел и открыл ему этот злосчастный сейф. И сам же потом закрыл. Под бурное Севкино ликование.

Все тогда обошлось, поскольку никто ни о чем не узнал. Севка клялся в вечной признательности, обещал «не остаться в долгу», да, видимо, замотался – забыл. Впрочем, никакой признательности я не ждал, зная характер этого балабона. Сам давно все забыл – да вот увидел Севку, и само вспомнилось.