С огромным, невероятным трудом Пил привел себя в вертикальное положение, старательно избегая зеркал, чтобы не видеть кровавого кошмара, в который превратил он себя. Кровь — то немногое, что от нее осталось, — уже начинала спекаться. Время от времени ему все еще удавалось судорожно вздохнуть. Хватая ртом воздух, едва переставляя ноги, Пил вернулся в спальню, открыл Сидрину тумбочку и нащупал в ней револьвер. Собрав последние силы, он трясущейся, непослушной рукой приставил ствол к груди и трижды выстрелил себе в сердце. Пули отшвырнули его к стене, в груди образовалась жуткая яма, пульс исчез, но он по-прежнему жил. Это все тело, мелькало в его сознании. Пока сохраняется тело, хоть малейший кусочек, способный вместить искру жизни, жизнь никуда не уйдет. Она властно владеет мною, эта самая жизнь. Но должен же быть выход, и я, как опытный инженер, должен его найти…

Полная дезинтеграция. Раздробить тело на крошечные частицы — тысячи, миллионы частиц, — и тогда не останется вместилища для его неотвязной жизни. Взрывчатка. Именно. Но здесь ее нет. В доме нет ничего подходящего, кроме его инженерной смекалки. Да, но все-таки чем и как? Он был на грани помешательства, и осенившая его идея тоже была на грани помешательства.

Цепляясь за стены, Пил пробрался в свой кабинет, достал из письменного стола колоду целлулоидных игральных карт и долго резал их на мелкие кусочки лежавшими на столе канцелярскими ножницами. Затем он взял из камина бронзовую подставку для дров и с огромным трудом разобрал ее на части. Подставка была пустотелой. Он натолкал в массивный бронзовый стакан обрезки карт, стараясь упаковать нитроцеллюлозу как можно плотнее. Сверху он положил три спичечные головки и завинтил цилиндром, крепившим подставку к ножкам.

Взяв со стола спиртовку, на которой он подогревал стынущий кофейник, Пил поместил бронзовый цилиндр в ее пламя, подвинул поближе стул и наклонился над нагревавшейся бомбой. Нитроцеллюлоза прекрасно взрывается, если воспламенить ее под давлением. Он знал, что пройдет какое-то время и прогремит мощный взрыв, который разнесет его в мелкие клочья и дарует желанную смерть. Пил тихо поскуливал от муки и нетерпения. Из его горла опять запузырилась красная пена, а тем временем кровь, пропитавшая на нем всю одежду, уже начинала твердеть.

Слишком медленно нагревалась бомба, слишком медленно.

Слишком медленно тянулись минуты.

Слишком быстро росли и росли нестерпимые муки.

Пил дрожал и негромко взвизгивал, затем голой рукой пододвинул бомбу поглубже в огонь. Он увидел, как пальцы его обгорели, но не почувствовал боли. Вся возможная боль собралась внутри.

Боль ревела в ушах, но даже сквозь этот рев он расслышал звуки шагов на первом этаже. Шаги звучали громче и громче, неотвратимые, как поступь судьбы. При мысли о триумфе Сидры и полиции Пила охватило отчаяние. Он попытался усилить пламя спиртовки.

Звуки шагов пересекли прихожую и стали подниматься по лестнице, каждый шаг звучал ближе и ближе, громче и громче. Пил сгорбился еще ниже и стал в каком-то дальнем уголке своего мозга отчаянно молиться, чтобы это была сама смерть, пришедшая по его душу. Шаги достигли верхней лестничной площадки и направились к его кабинету. Тихо скрипнула дверь. В жару и лихорадке, совсем на грани помешательства, Пил упрямо не хотел повернуть к двери голову.

— Что за дела, Боб, — спросил резкий неприятный голос, — как это следует понимать?

Он не смог ни повернуться, ни ответить.

— Не будь идиотом, Боб!

До Пила смутно дошло, что он уже слышал этот голос. Слышал, но где и когда? Шаги зазвучали вновь, и рядом с ним появилась какая-то фигура. Пил вскинул безжизненный взгляд. Это была леди Саттон. На ней было все то же платье с блестками.

— Мамочки! — Ее глазки поблескивали из обширных наплывов плоти. — Ты решил, что кранты, и всего себя изуродовал!

— У-у-уй… ди… — Искаженные слова хрипели и свистели, потому что половина его дыхания вырывалась из перерезанной глотки. — Н-не… х-хочу… духов.

— Духов? — рассмеялась леди Саттон. — Отличная шутка.

— Т-ты умерла, — прохрипел Роберт Пил.

— А это что еще за штука? — спросила леди Саттон. — А, понятно. Бомба. Хочешь взорвать себя, Боб?

Его губы зашевелились, но ответа не было слышно.

— Так вот, — сказала леди Саттон, — давай-ка кончать эти глупости.

Она потянулась, чтобы вышибить бомбу из пламени, однако Пил сумел приподняться и схватил ее за руку. Она оказалась очень тяжелой, необычно тяжелой для духа. И все-таки Пил отшвырнул ее в сторону.

— Пуссь… так, — просвистело во взрезанной глотке.

— Боб, прекрати сейчас же, — строго приказала леди Саттон. — У меня же и в мыслях не было причинять тебе столько мук.

Пил не уловил в ее словах никакого смысла, все его мысли сосредоточились на том, чтобы не дать ей добраться до бомбы. Но для него, в его нынешнем состоянии, леди Саттон была слишком тяжелой, слишком сильной. Спасая свое спасение, он упал с раскинутыми руками прямо на спиртовку.

— Боб! — воскликнула леди Саттон. — Идиот ты проклятый!

Взрыв швырнул Пилу в лицо вспышку ослепительного света и оглушительный громоподобный грохот. Весь кабинет заходил ходуном, часть внутренней стены отвалилась, с полок дождем посылались книга, все помещение затянуло облаком пыли и дыма.

Облако рассеялось. Леди Саттон так и стояла рядом с местом, где был недавно стол. Впервые за многие годы — возможно, за многие вечности — лицо ее было грустным. После долгого молчания она заговорила тем же самым спокойным голосом, который говорил с пятью из шестерых в бомбоубежище:

— Неужели, Боб, тебе не понятно, что ты не можешь себя убить? Мертвые умирают лишь однажды, а ты уже мертвый.

Все вы умерли несколько дней назад. Как это вышло, что никто из вас этого так и не понял? Возможно, все дело в этом Это, о котором разглагольствовал Бро, возможно. Но во всяком случае, вы умерли еще до того, как попали в четверг в бомбоубежище. Ты мог бы и догадаться, когда увидел свой разбомбленный дом. В четверг бомбили особенно сильно.

Она подняла руки и стала освобождаться от платья. В мертвой тишине было слышно, как шуршат и позвякивают блестки. Платье упало на пол, обнаружив пустоту. Абсолютно пустое место.

— Мне понравилось это убийство, — продолжила леди Саттон. — Было очень забавно, что мертвые пытаются убить. Поэтому я и позволила вам довести ваш план до конца.

Она сняла чулки и туфли; теперь не осталось ничего, кроме рук, плечей и тучной головы леди Саттон. Ее лицо по-прежнему было слегка печальным.

— С учетом того, кто я такая, было просто смешно, что вы хотите меня убить. Конечно же, никто из вас этого не знал. Эта пьеса, Боб, была чистый восторг, потому что я — Астарот.

Голова и руки вдруг подпрыгнули в воздух и упали рядом с отброшенным платьем. Теперь ее голос звучал из пустого, дымом и пылью заполненного пространства, совершенно бесплотный, но, когда случайный сквозняк вскручивал пыль, обрисовывался контур, пустой пузырек страшной для глаз фигуры.

— Да, — продолжил спокойный голос. — Я — Астарот, старая как мир, старая и исскучавшаяся, как сама вечность. Потому я и решила разыграть эту маленькую шутку. Я решила для смеха поменяться с вами ролями. Если ты целую вечность только тем и занимаешься, что устраиваешь ад для проклятых, поневоле истоскуешься по новизне и забавам, ибо нет ада страшнее, чем ад однообразия и скуки.

Голос говорил, а тысячи разбросанных кусков Роберта Пила слышали и понимали. Тысячи частиц, каждая из которых содержала истерзанную искорку жизни, слышали голос Астарот и понимали ее.

— О жизни я не знаю ничего, — задумчиво сказала Астарот, — но вот смерть я знаю, смерть и справедливость. Я знаю, что каждое живое существо создает, и создает навсегда, свой собственный ад. То, чем вы стали сейчас, вы создали сами. Внимайте же все, прежде чем я удалюсь. Если кто-то из вас готов возразить справедливости Астарот — говорите!

Ее голос разнесся по всем уголкам Вселенной, и ответа не прозвучало.