Схватка длилась недолго; чернокожие в паническом ужасе бросились в бегство, стараясь унести свои жизни; но из двадцати человек лишь одному удалось избежать зубов разъяренных зверей.

Это был рослый дикарь в ярком головном уборе и с причудливой татуировкой. Он был готов уже скрыться в густой растительности за гребнем холма, но зоркие глаза человека-обезьяны заметили беглеца.

Оставив свою банду насыщаться мясом убитых, Тарзан бросился по следам чернокожего, единственного человека, оставшегося в живых. За холмами он увидел фигуру воина, который несся во весь опор по направлению к длинной пироге, лежавшей на песке у воды.

Бесшумно, как тень, бежал человек-обезьяна за чернокожим. При виде пироги он едва не вскрикнул от радости. Ведь на этой лодке он сумеет добраться до той земли, откуда явились эти люди. Если даже они приехали не с материка, а с острова, то ведь этот остров был населен человеческими существами и, вероятнее всего, имел сообщение с материком, а, может быть, – кто знает? – это туземцы африканского побережья?

Тяжелая рука опустилась на плечо убегающего воина, даже и не подозревавшего, что его преследуют. Он обернулся, чтобы броситься на своего преследователя, но железные пальцы сжали ему кисти, и прежде чем он мог высвободить руки, чтобы защищаться, он был повален на землю, и белый человек уселся на него верхом.

Тарзан обратился к лежавшему под ним человеку на языке западного берега.

– Кто ты?

– Я – Мугамби, вождь племени Вагамби! – отвечал чернокожий.

– Я оставлю тебе жизнь, – сказал Тарзан, – если ты обещаешь помочь мне выбраться с этого острова. Каков твой ответ?

– Я не могу помочь тебе, – ответил Мугамби, – ты убил всех моих воинов, и мне самому теперь не выбраться с твоего острова. Нет более в живых ни одного гребца, а без гребцов мы не можем воспользоваться пирогой.

Тарзан встал и позволил своему пленнику подняться. Это был рослый и сильный человек, великолепного телосложения, в физическом отношении – черный двойник белого гиганта, стоявшего перед ним.

– Идем! – сказал человек-обезьяна и двинулся туда, откуда доносилось рычанье и визг пирующей своры зверей. Но Мугамби стоял, как вкопанный, и на лице его был написан суеверный ужас.

– Они… набросятся на нас, – сказал он, запинаясь.

– Нет, – ответил Тарзан, – они мои.

Чернокожий все же не решался возвращаться к ужасным существам, пожиравшим тела его воинов. Тарзан принудил его следовать за собою, и когда они вышли из джунглей, их глазам представилась ужасная картина кровавого пира, от которой волосы встали дыбом у черного вождя.

При виде людей звери подняли головы с угрожающим ворчанием, но Тарзан бесстрашно приблизился к ним, таща за собой Мугамби, дрожавшего всем телом.

Как Тарзан заставил недавно антропоидов принять в свое общество Шиту, так ему удалось, и даже еще легче, приучить их к Мугамби.

С Шитой, впрочем, дело обошлось не так просто: пантера долго не могла понять, почему она не имеет права обойтись с Мугамби так же, как она поступила с его воинами. Но она была вполне сыта и только кружилась около чернокожего, издавая глухое рычание и не сводя с него сверкающих глаз.

Мугамби, полумертвый от страха, цеплялся за Тарзана, еле удерживающегося от смеха при виде плачевного положения предводителя черного племени. Наконец, Тарзан схватил пантеру за загривок, подтащил ее вплотную к Мугамби и принялся щелкать ее сильно по носу каждый раз, когда она начинала рычать на чернокожего.

При виде человека, справляющегося голыми руками с самым свирепым и кровожадным хищником джунглей, глаза Мугамби чуть не выскочили из орбит. Он был готов пасть ниц перед белым гигантом, который казался ему каким-то богом джунглей.

Дрессировка Шиты так быстро подвигалась вперед, что вскоре Мугамби перестал быть предметом ее внимания, и к вечеру он уже чувствовал себя в некоторой безопасности в ее обществе.

Несмотря на это, новая компания не приходилась, видимо, ему по душе, и он боязливо вращал белками каждый раз, когда тот или другой из звериной банды слишком близко подходил к нему.

Когда солнце уже закатилось, Тарзан, Мугамби, Шита и Акут легли в засаду у водопоя и скоро заметили приближавшуюся лань; когда по знаку, данному человеком-обезьяной, все четверо бросились разом на не ожидавшее нападения животное, Мугамби решил, что бедная лань умерла от испуга раньше, чем ее коснулись звери.

Добыча была тотчас же поделена между участниками охоты, и дикарь развел костер, чтобы поджарить свою часть добычи; Тарзан же, Шита и Акут принялись поедать мясо в сыром виде, разрывая его своими острыми зубами и ворча друг на друга, если кто-либо завладевал чужим куском.

Едва ли нужно удивляться тому, что белый человек оказался ближе к зверям, чем чернокожий дикарь. Мы все рабы привычек, усвоенных воспитанием с детского возраста, и, когда отпадают внешние обстоятельства, заставляющие преодолевать их, мы легко возвращаемся вновь к тому, с чем сроднились и связаны неразрывными узами.

Мугамби от роду не ел никогда сырого мяса, в то время, как Тарзан до двадцати лет не пробовал жареной или вареной пищи и только последние три или четыре года приобщился к столу цивилизованных людей. Но не только привычка детства заставляла его предпочитать сырое мясо; нет, он находил, что вкус его в значительной мере портился от жарения, и гораздо более любил сочное мясо свежеубитой, еще теплой добычи.

Представителям культурного человечества, конечно, внушило бы ужас и отвращение то, что Тарзан находил тонкий вкус в сыром мясе и считал лакомством каких-то гусениц. Но мне думается, если бы и мы с детства питались подобной пищей и привыкли бы видеть, что все окружающие едят то же, то чувствовали бы к лакомствам Тарзана не больше отвращения, чем чувствуем к изысканным гастрономическим деликатесам, которые способны вызвать рвоту у африканского каннибала. Все дело здесь исключительно в привычке: близ озера Рудольфа, например, живет племя, которое не ест ни баранины, ни мяса крупного скота, в то время, как у соседних племен – это обычная пища. Недалеко от них другое племя любит ослиное мясо, от одного вида которого ближайшие их соседи чувствуют тошноту.

Можно ли после этого принять как абсолютную истину, что устрицы и лягушечьи ножки вкусны, а гусеницы и жуки совершенно несъедобны или что сырая устрица, проглоченная живьем, вызывает меньше отвращения, чем чистое, нежное мясо свежеубитой лани?

В течение следующих дней Тарзан был занят одной мыслью – найти способ использовать пирогу, чтобы добраться до материка. Он делал попытки научить обезьян управлять веслами; несколько раз он сажал некоторых из них в легкую лодку и давал им уроки гребного искусства в бухте, защищенной каменной грядой, где море было всегда спокойно.

Дав обезьянам в руки весла, он объяснял им, что они должны подражать его движениям. После двух-трех неудачных опытов он убедился, что потребуются долгие недели терпеливой дрессировки, чтобы сделать из них гребцов, так трудно обезьянам сосредоточиться на определенном деле и так быстро им надоедает однообразное занятие.

Впрочем, из всех антропоидов один составлял счастливое исключение – это был Акут. С самого начала он выказывал интерес к новому спорту. Казалось, он сразу понял назначение весел, что доказывало в нем более развитые умственные способности, чем у его сородичей, и Тарзан старался на скудном языке обезьян дать понять ему, каким образом нужно управлять веслами.

Отчаявшись в возможности выучить обезьян грести, Тарзан решил приспособить пирогу под парус и принялся плести большое полотнище из древесного лыка.

Расспрашивая Мугамби, Тарзан узнал, что материк лежит не на очень значительном расстоянии от острова. Чернокожий вождь рассказал, что страна племени Вагамби расположена в глубине материка, на верховьях реки Угамби, и никто из его племени до сего времени не добирался до океана: на этот раз его воины добрались до устья реки и отъехали слишком далеко от берега на своем утлом суденышке. Захваченные отливом и сильным береговым ветром, они вскоре потеряли из виду землю. Они пробыли в открытом море целую ночь и не переставали грести, как им казалось, по направлению к родному берегу. Увидев при восходе солнца землю, они очень обрадовались, считая, что перед ними материк. Только от Тарзана Мугамби узнал, что он попал на остров.