– Тогда почему ты здесь торчишь? – поинтересовался его собеседник, молодой человек лет двадцати двух.

Тот дернул плечом.

– Куда мне податься? Дома, в Америке, я для всех жалкий босяк, а здесь мне нравится потому, что, по крайней мере, меня если не уважают, то хотя бы слушаются. Иногда я даже ощущаю, будто принадлежу к высшему обществу. А там я был бы мальчиком на побегушках. Ну а ты? С какой стати ты торчишь в этой паршивой, богом забытой стране, где если не лихорадка с ног свалит, так укусы ядовитых насекомых. Ты молод, у тебя все впереди, весь мир у твоих ног! Можешь выбирать любую дорогу.

– Ну ты даешь! – воскликнул тот, что помоложе. – Рассуждаешь так, будто тебе лет сто, не меньше. Я же помню, ты сам назвал мне свой возраст, когда мы познакомились. Тебе еще и тридцати нет.

– Тридцать, – задумчиво проговорил второй. – Мужчине полагается сделать карьеру задолго до тридцати. Я знаю ребят, которые добились успеха и отошли от дел, когда им еще не стукнуло тридцать. Вот мой отец, например…

Говоривший вдруг осекся. Собеседник не стал настаивать на продолжении душевных излияний.

– Думаю, в Штатах мы оба оказались бы в босяках, – проговорил он со смехом.

– Ты-то им никогда не будешь, – возразил старший.

Вдруг он расхохотался.

– Ты чего?

– Так, вспомнил, как мы познакомились около года тому назад. Ты пытался внушить мне, будто ты головорез из трущоб. И у тебя неплохо получалось, когда ты вспоминал, кого изображаешь, Малыш.

Малыш усмехнулся.

– Это была чертовская нагрузка для моих актерских способностей, – признался он. – А знаешь, Старик, тебе тоже не слишком часто удается водить других за нос. Послушать тебя, так ты родился в джунглях и тебя воспитали обезьяны. Но я тебя вмиг раскусил. Тогда я сказал себе: "Малыш, здесь пахнет университетом – либо Йельским, либо Принстонским".

– Однако ты не стал задавать лишних вопросов. Как раз это мне и понравилось в тебе.

– Ты тоже в душу не лезешь. Наверное, поэтому мы и подружились. А тех, кто лезет с расспросами, я бы брал за руку, ласково, но крепко, отводил за сарай и пристреливал. Тогда мир стал бы намного лучше.

– Все так, Малыш, однако растолкуй мне вот что: как это можно быть приятелями в течение целого года, как мы с тобой, и ни черта не знать друг о друге, словно между нами нет доверия.

– Я-то доверяю, однако есть вещи, о которых другим не расскажешь, – ответил Малыш.

– Знаю, – подтвердил Старик. – До сих пор мы избегали говорить о причине, по которой каждый из нас оказался здесь, не так ли? Что до меня, то причиной тому – женщина, потому я их и ненавижу. Мне вполне хватает для удовлетворения мужских потребностей этих туземных "цариц Савских", хоть они и не услаждают обоняния.

– Здоровые дети природы, не обремененные интеллектом и со вшами в волосах, – подхватил Малыш. – Мне достаточно один раз взглянуть на них, не говоря уж об аромате, как я готов уже влюбиться в первую встречную белую женщину.

– Мне это не грозит, – произнес Старик. – Для меня все белые женщины одинаково омерзительны. Не приведи господь, пока я жив, встретиться хоть с одной из них.

– Ого-оо! – с усмешкой протянул Малыш. – Держу пари, что ты втюришься в первую же встречную юбку, было бы только на что держать пари!

– Ты бы лучше подумал о том, что скоро нам будет нечего есть, да и стряпать для нас тоже будет некому, если нам не повезет, – сказал Старик. – Похоже, что все слоны как сквозь землю провалились.

– Старый Боболо клянется, что они здесь водятся, хотя, мне кажется, он просто врет.

– С некоторых пор мне тоже стало так казаться, – признался Старик.

Малыш свернул сигарету.

– Он спит и видит, как бы избавиться от нас, вернее, от тебя.

– С чего ты взял?

– Ему не по душе, что его прелестная дочка липнет к тебе, как к меду. Умеешь ты вскружить голову женщине, Старик.

– Ничего подобного, иначе я не оказался бы здесь, – запротестовал Старик.

– Так я тебе и поверил.

– По-моему, Малыш, ты зациклился на девочках, только о них и говоришь. Забудь про них на минутку и давай обсудим наши дела. Как я уже говорил, необходимо срочно что-то предпринять. Если туземцы, которые пока еще с нами, не увидят хотя бы парочку бивней, то бросят нас к чертям собачьим. Им же не хуже нашего известно – нет слоновой кости, не будет и платы.

– И какой же ты предлагаешь выход? Рожать слонов самим?

– Мы должны найти их. В заповеднике, дружище, их навалом. Только вряд ли они заявятся к нам в лагерь и попросят, чтобы их подстрелили. Туземцы не согласятся нам помочь, поэтому действовать придется самостоятельно. Захватим по паре туземцев и разойдемся в разные стороны. Если один из нас не наткнется на следы слонов, то я – просто зебра.

– И как долго, по-твоему, мы сможем заниматься браконьерством, пока нас не застукают? – поинтересовался Малыш.

– Я занимаюсь этим два года и ни разу не попался, – ответил Старик. – Уверяю тебя, мне вовсе не хочется, чтобы меня застукали. Видел, какие у них тюрьмы?

– Неужели они осмелятся посадить туда белого? – забеспокоился Малыш.

– Еще как осмелятся. От незаконной охоты на слонов они делаются злее самого дьявола.

– Их можно понять, – сказал Малыш. – Дело грязное.

– А то я не знаю… – Старик в сердцах сплюнул. – Но только человеку нужно есть, ведь так? Умей я зарабатывать на хлеб как-то иначе, то не сделался бы браконьером. Ты только не подумай, будто я цепляюсь за эту работу или горжусь собой. Это не так. Просто стараюсь не думать о морали точно так же, как пытаюсь забыть о том, что некогда в прошлом был порядочным человеком. Это говорю тебе я, босяк, опустившийся грязный забулдыга, но даже босяки цепляются за жизнь, впрочем, неизвестно зачем. Я всегда лез на рожон, но всякий раз ухитрялся выходить сухим из воды. Ни одному человеку я не сделал в жизни ничего хорошего, никто не помянул меня добрым словом, а если бы помянул, я бы сдох от удивления. Видимо, на таких, как я, положил глаз сам дьявол и делает все, чтобы при жизни мы мучились как можно дольше, чтобы напоследок швырнуть в адский огонь и кипящую серу.

– Не слишком задавайся, – сказал Малыш. – Я точно такой же босяк, как и ты. И мне точно так же необходимо думать о хлебе насущном. Кончай про мораль и займемся-ка делом.

– С утра и начнем, – согласился Старик.

В центре галдящей толпы жителей деревни Тамбай молча стоял мушимо, скрестив руки на груди. На его плече примостился дух Ниамвеги. В отличие от незнакомца, он отнюдь не безмолвствовал. На его счастье, туземцы не понимали речей духа Ниамвеги, а не то ему бы непоздоровилось.

Будучи непревзойденным специалистом по части ругательств, он осыпал толпу самой изощренной бранью. Ощущая себя в безопасности на плече мушимо, он попутно вызывал тамбайцев на бой, обрисовывая яркими красками, что он с ними сделает, когда до них доберется. Вызывал он их по одиночке и всех вместе.

По правде говоря, тамбайцы почти не реагировали на появление духа Ниамвеги, чего никак нельзя сказать о воздействии, оказанном на них присутствием мушимо. Первоначальный рассказ Орандо был воспринят ими с изумленным трепетом, а после седьмого или восьмого пересказа благоговейный страх чернокожих достиг предела, и жители старались держаться на почтительной дистанции от этого загадочного существа из потустороннего мира.

Однако не обошлось без скептиков. Им оказался деревенский колдун, который моментально сообразил, что ему лично не выгодно, чтобы люди верили в чудеса, сотворенные не им. Вполне возможно, что он испытывал те же эмоции, что и остальные, однако умело скрывал свое состояние под маской безразличия, ибо не хотел подрывать собственный авторитет в глазах послушных соплеменников.

Внимание, уделяемое пришельцу, выводило колдуна из себя. Он чувствовал, что утрачивает свое влияние, и пришел в ярость. Желая привлечь к себе внимание и восстановить свою репутацию, колдун решительно направился к мушимо.