— Ничего. Рано или поздно, но мы и эту беду одолеем.

— Верю. Обязательно одолеем, — вяло откликнулся Константин.

— Как бы там ни было, а в грех уныния впадать негоже, — решительно заявил священник. — Стыдись, сын мой. Ты же князь, на тебя люди смотрят, а ты веру утратил. И если бы в себя одного — полбеды, а то и в Бога. Неужто ты думаешь, что он оставит нас в беде?

— Хотелось бы верить, — вздохнул Константин. — Но только боюсь, что у него таких миров, как ты и говорил на одной проповеди, слишком много, за каждым не уследишь.

— Не кощунствуй, — строго предупредил священник. — Он всевидящ и всемогущ.

— Но еще больше боюсь, — продолжил Константин задумчиво, даже не обратив внимания на замечание, сделанное отцом Николаем. — Что он вообще махнул рукой и на Русь, и на весь этот мир.

— Да что ж ты такое говоришь?! — в ужасе отшатнулся от таких слов священник. — Как у тебя язык только повернулся?! Господь есть любовь и добро!

— А что, — заупрямился Константин. — Ты хочешь сказать, что когда он весь род людской утопил, как слепых котят, сделав вывод, что помет бракованный, — это был акт гуманизма?

— А Ной с семейством?! К тому же это было сказано в Библии, кою, как тебе известно, писали все-таки люди. Что до меня, то я не верю в такую его жестокость. — Он истово перекрестился. — Не мог он так поступить, ибо Бог есть — паки и паки повторюсь — любовь, мудрость и истина. На том стою и в то свято верую. Да и за что же так весь род людской изводить безжалостно? За какой такой великий грех? Учение сына его, Иисуса Христа, мы приняли. Да, не получается у многих заповеди его исполнять, но ведь стараемся, пытаемся, а некоторые и вовсе почти к идеалу приблизились.

— Это единицы, — поправил Константин. — А в основном… Да что там говорить. Мы ж его дважды распяли. Первый раз — тело, а потом — душу, то есть учение. Сдается мне, что ныне в церквях совершенно иное проповедуют, порой и вовсе противоположное тому, что он завещал. Ты только не сердись, отче, если я чего-то не так ляпну. Устал сильно, — примирительно положил он руку на плечо отца Николая. — Тебя я лично очень уважаю. Даже преклоняюсь перед тобой. Мне, ты сам знаешь, лицемерить ни к чему. Поверь, что я все это искренно говорю и готов повторить где угодно. Ты — человек редчайшей души. Такие, как ты, один из миллиона рождается.

— Ну это уж ты загнул, сын мой, — смущенно пробурчал отец Николай.

Константин продолжил:

— У тебя все помыслы — только на добро. Коли рай и впрямь есть — то ты в него кандидат номер один из всех сейчас живущих.

— И у меня тоже грехи имеются, — еле слышно возразил священник.

— Твои ничтожные чахлые грехи — это незаметная пылинка на белоснежном покрывале, в которое окутана твоя душа, — не желал слушать Константин, — покрывале чистых помыслов и добрых дел. Да в твоем присутствии даже петухи драться перестают. Да-да, — подтвердил князь. — Я сам видел в Ожске. Ты же, как Данко[168], готов сердце из груди вырвать, чтобы людям дорогу к Богу осветить. Да еще радовался бы при этом.

— Ну ты уж и вовсе, княже. С чего ты вдруг дифирамбы такие мне запел? — вконец растерялся отец Николай. — И неверно ты говоришь. Не один я такой. И иных найдется немало священнослужителей, кои тоже сердце бы из груди вынули, дабы свет Божьей истины донести.

— Может, и есть, — не стал спорить князь. — Жаль, что мне они не встречались. А то все больше такие, которые это с чужим сердцем охотно проделали бы. Удобнее, знаешь ли. Значительно удобнее. Да и безболезненнее. А говорю я это лишь к тому, что покаяться хочу, как на духу. Что-то я неправильно делаю и чем дальше, тем больше. Словом, если сгоревшая Рязань на самом деле кара с небес, то это моя кара. И вообще — устал я от всего этого — очень устал. А главное — мало верится, что у меня выйдет хоть что-то путное из того, что я задумал. Почему-то пока что все мои потуги лишь к худшему приводят, начиная с тех же князей под Исадами. Их ведь там в прежней истории намного меньше убили — я сам читал у Карамзина. А крови сколько? Так что если и есть еще шанс на успех, то он такой малюсенький, что затерялся давно и не с моей пустой дурной головой его разыскивать. К тому же я теперь даже и не знаю — в каком хоть направлении поиск вести.

— Ну вот, — недовольно протянул священник. — Начал за здравие, а кончил за упокой. И не совестно раньше времени себя заживо отпевать? Да ладно бы себя одного, а то ведь на всю Русь рукой махнул, соборовать матушку собрался, под басурман нечестивых положить безропотно! Погоди-ка саван на нее надевать да раньше времени в гроб укладывать. До этого дела и без тебя в мире охотников хватает, а она, родимая, все живет и хорошеет. Ты ж князь, защитник земли русской, вот и думай, как ее защитить да обустроить. Между прочим, знаешь, как тебя во всем княжестве люд простой величает? Заступник Божий. Вот и заступись — оправдай звание великое.

— Перед кем? — спокойно спросил Константин.

— А перед кем угодно! — вконец разошелся отец Николай. — Надо будет — так и перед Богом. Да, да, и нечего тут себе в бороду ухмыляться. А то отрастил, понимаешь. Встань перед Господом, закрой людей грудью — вон она какая у тебя здоровенная, раскормил на княжеских хлебах сытных — и так и скажи ему: дозволь, Господи, все их грехи на себя взять. И коли я при жизни отцом скверным им был, не сумел их, аки детей своих, на путь праведный наставить, то вот тебе ноне моя глава повинная, делай с ней, что хошь, а чад моих малых от мук тяжких избавь! Вот тогда ты и впрямь князь! А ныне ты кто?! — бушевал священник. — Ныне ты даже не курица мокрая, а так — тряпка половая, чумазая да потрепанная! Об тебя сейчас, ежели хочешь знать, даже ноги вытирать противно — еще грязнее будут!

— Эй, эй, ты чего так разошелся-то, отче? — изумился Константин. — Ты погоди, послушай…

— И нечего тут годить, а слушать тебя тем паче не желаю, — вновь перебил его разбушевавшийся не на шутку отец Николай. — Распустил нюни — Рязань у него сожгли, шанс на успех маленький. У иных и малого шанса за всю жизнь не выпадает — ничего, живут. А ты сопли-то подотри, да круши, ломай, выгрызай шанс этот! Наказание Божье, — передразнил он ехидно князя. — Нет у Бога нашего ни для кого наказаний. Любящий не может карать. Он только учит и проверяет потом, постиг ли человек урок его или плохо усвоил, еще раз повторить надо. Да, строго порой испытует, но справедливо, жестко, в меру сурово, но не жестоко. Сказано в Писании: «Возлюби ближнего своего как самого себя». А умный человек потачки себе никогда не даст: и принудит, ежели что, и заставит себя. Тако же и Господь Бог наш. Нас учит, и себе роздыху не даст. Может, ежели мы здесь чего сотворяем мерзкое, так он там за это сам себя виноватит бесперечь.

— Батюшка, да это же крамола чистой воды, — успел-таки вставить слово Константин. — Ты же еретик, батюшка.

— А ты слюнтяй, сопля, нюня, трус и рохля, — не остался в долгу отец Николай. — А еще и дубина безмозглая, — тут же внес он красноречивое дополнение в и без того емкую княжескую характеристику. Сказано в Писании: «Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам»[169].

— Так я и искал, и просил, и стучал, — сунулся было Константин, но разбушевавшегося отца Николая остановить было уже нельзя.

— Значит, плохо искал, мало просил, тихо стучал, — обрезал он князя. — А Иисус заповедовал понастойчивее быть, понастойчивее, дубина ты эдакая.

Голос священника гремел по всей просторной трапезной, а отец Николай, раскрасневшись от гнева, бросал и бросал все новые и новые обвинения, упрекая князя в слюнтяйстве и малодушии. Затем священник как-то сразу успокоился и уже обычным спокойно-равнодушным тоном заметил, подводя итог:

— Да что я тут тебе объясняю. Толку-то. Ты же в школе, поди, двоечником был, которому хоть десять раз одно и то же повторяй, а проку все одно не будет. Так ты, учителишка негодный и человечишка задрипанный. Людей только жалко, кои в тебя уверовали. Тоже мне «божий заступник» нашелся, — пренебрежительно махнул он рукой. — Засранец ты сопливый и больше никто. — Он почесал в затылке и, вспомнив любимое выражение дружинника Юрко, которое не раз довелось ему слышать, добавил: — И еще пирожок без никто.