И никто не обратил внимания, как буквально через день после расползающихся по Ростову слухов о грядущем походе из широко распахнутых городских ворот выехала подвода, в которой сидел скромненький мужичонка в добротном теплом полушубке, валенках-чесанках и лохматой лисьей шапке, плотно нахлобученной на самые глаза. Мужичонка был немногословен, но медовухой от него разило за версту и особо допытываться, куда он едет и по какому делу, никто даже и не подумал.

Собирались дружины достаточно быстро. Похуже обстояли дела с ратным ополчением, но к Рождеству наконец все было готово, и спустя еще седмицу рать выступила в поход. Могли бы и раньше, но дело затянул сам владимирский князь Константин, встретившийся с неожиданно появившимся в Ростове духовником рязанского князя отцом Николаем. Не ожидал Ярослав, что какой-то священник почти добьется успеха там, где потерпело неудачу прибывшее из Рязани посольство, уехавшее ни с чем.

Поначалу вел себя священник весьма скромно и, как подобает духовному лицу, подался в палаты епископа, но вовремя узнал, что земля Ростовская ныне пребывает без своего духовного владыки, поскольку прежний скончался, а новый — епископ Кирилл — еще не прибыл из Киева от митрополита Матфея. И тогда отец Николай прямым ходом направился на аудиенцию к великому князю. Добиться ее оказалось легче легкого — Константин больше всего на свете, не считая своих детей и жены, обожал книги и мудрые религиозные беседы с духовными лицами.

Никто не ведает, о чем шел разговор между князем и отцом Николаем, но вышел священник из княжеского терема, счастливо улыбаясь и мелко-мелко крестясь на высившиеся неподалеку кресты на шатровых золоченых сводах одного из многочисленных белокаменных храмов, украшавших город. Далее он, пожалев вслух, что не сможет полюбоваться красотой застывшего под толщей льда озера Неро, уселся на подводу, которая уже ждала его, закутался поплотнее в овчинный тулуп темного сукна и отбыл из города.

Никто не ведал и того, отчего это Константин, несмотря на свое слабое здоровье, почти весь ужин после беседы с не известным никому священником просидел в общей трапезной вместе с семьей, а с лица его не сходила блаженная улыбка.

И в тот же вечер князь, вызвав к себе вернувшегося из Владимира воеводу Кузьму Ратьшича, повелел ему распустить собранную уже пешую рать, а также дружинников. Остолбенев от столь резкого поворота событий, воевода попробовал было что-то сказать, но Константин тоном, не терпящим никаких возражений, заявил, что в этом поганом деле ни один вой из числа ростовчан и владимирцев участия принимать не будет. Делать было нечего, и рать пришлось распустить.

А вот брат Иван заупрямился.

— В своей дружине ты сам волен, — гневно заявил он Константину. — А вот моему животу токмо моя голова — владыка.

Напрасно неразумному отроку обещались во владение и Москва, и Димитров, после чего старший брат совсем расщедрился и, решив не мелочиться, вместо всей этой ерунды пообещал ему Переяславль Южный, который как раз простаивал без князя. Однако Иван в горячке полемики наотрез отказался и от Переяславля, уехав в ту же ночь к князю Ярославу.

Выслушав брата, Ярослав тут же повелел сбирать пешую рать, но уже со своих земель, на жителей которых воля Константина не распространялась. Юрий, немного поколебавшись, поступил более хитро. Опасаясь Константинова гнева и новой опалы, а следовательно, и потери Суздаля[80], он тайно направил большую часть своей дружины и пешую рать в Переяславль-Залесский, а сам поехал в Ростов и прямо с порога заявил:

— Брате мой любый. Весь я в твоей воле. Как повелишь, тако и буде по слову твоему. Одначе невдомек мне, почто решиша ты отменити все.

— Один добрый человек глаза открыл, — заявил Константин и, мечтательно зажмурившись, добавил: — Веришь ли, брате, с заутрени самой и до вечери беседовали мы с ним, и часы оные как миг единый пролетели. Да что там, я даже к воскресной обедне не ходил. Одначе грех сей отче Николай отпустил мне. Воистину, святой он человек, — и добавил со вздохом: — Уже три дня прошло с тех пор, яко я повидал оного священника, а все будто продолжаю вопрошать и он сызнова на кажный мой вопрос мудрый ответ находит.

— А при чем тут дела мирские и богоспасительные беседы? — сдерживая себя, поинтересовался Юрий. — Како их твой святой человек увязал друг с дружкой?

— Стыдись, брат, — укоризненно посмотрел на него Константин. — Лишь тот, кто токмо едино по названию христианин, а не по сути своей, нарядит рать, дабы побивать своих же братьев-христиан, чиня тягости телам их и ввергая себя оным в геенну огненну.

Дальнейший разговор цитировать смысла не имеет, ибо на протяжении последующих двух часов на все страстные вопросы Юрия Константин отвечал исключительно в той же тональности и даже похожими словами.

В конечном итоге в первых числах января сводная рать князей Владимиро-Суздальской Руси стала выглядеть значительно скромнее, хотя все равно достаточно внушительно. В авангарде ее была полутысячная дружина Ярослава. Далее шли конные вои младших Всеволодовичей: Ивана, Владимира и Святослава, общим числом чуть менее пяти сотен. Замыкали конный строй несколько бояр Юрия со своими ратниками, как конными, так и пешими. А потом растянулась на несколько верст пятитысячная рать из числа простых мужиков, набранных в деревнях близ Переяславля-Залесского, Юрьева-Польского и Стародуба.

По пути к ним присоединились еще несколько Ярославовых бояр. Таким образом на подходе к Коломне общее количество собранного войска достигало уже семи тысяч человек, из коих около полутора составляла конница.

Но невзирая на более чем двукратный численный перевес в живой силе, на душе у Ингваря, в отличие от владимирских князей, скребли кошки. Это было вполне понятно, ведь никто, кроме него, не видел пеший строй ратников рязанского князя, грозный в своей неодолимой монолитности. И звучал, звучал днем и ночью в его ушах ровный, все учащающий свой неудержимый ритм бой бубнов и барабанов, пророчащих разрушение и гибель всему живому, осмелившемуся встать на их пути.

И пусть ничто не предвещало беды, но Ингварь сердцем чувствовал ее приближение, и чувство это все более росло по мере того, как они подходили к границам Рязанского княжества.

Границы же его не были очерчены с точностью до версты, поэтому и вопрошал, проезжая по лесной дороге мимо очередной крохотной деревушки, князь Ярослав жителей:

— Чьи будете? Кто дань взыскует? На какой погост отвозите?

Испуганные смерды суетливо кланялись, лопотали нечто маловразумительное, но с грехом пополам удавалось уточнить, что пока местами этими володеет князь града Володимера, причем по именам выходил полный разнобой. Доходило до того, что кое-где называли своим князем отца Ярослава — Всеволода, кой усоп еще лет пять тому назад.

Дабы ненароком не забидеть людишек своего союзника — кроткого и набожного Давыда, шли, держась строго на юго-запад, стремясь выйти к реке Москве, а уж по ней безошибочно добраться до Коломны. Ежели по прямой идти, то от стольного Владимира до цели, как прикинул Ярослав, не более двух с половиной сотен путевых верст[81]. Хорошей дорогой, да налегке, пусть и пешим, ден за шесть-семь осилить этот путь можно было запросто, но кто же в лесах и когда прямые дороги прокладывал? К тому ж обоз изрядный с воинскими припасами тоже время затягивал прилично.

Словом, дорога растянулась аж на две седмицы, но зато подошли, как и планировали, скрытно, еще даже и не рассвело вовсе. В город ворваться, правда, не удалось, невзирая на темноту. Судя по всему, их ждали. Реальным подтверждением тому были бдительные часовые на стенах и у плотно закрытых ворот, а также начисто опустевший посад, в котором удалось отыскать лишь с десяток древних стариков, не желающих покидать родную избу даже под страхом смерти.

Ярослав поморщился. Был бы то иной какой град, не колеблясь приказал бы его обойти и попробовать выйти на Оку, а далее на Переяславль-Рязанский. Там передохнуть, взяв город, а затем двигаться берегом главной рязанской реки, по пути запаливая один град за другим, пока не дойдет до стольной Рязани или не встретится с выставленным князем Константином войском.