Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— А ты на ногах еще добавь, — посоветовал Константин.

Глеб шутку понял и, странное дело, почти не обиделся. Даже продолжить ее попытался:

— Так неудобно. Как счет вести, так разуваться надо. А надумал я вот что, — вернулся он к своей мысли. — Собрал я все перемены, что с тобой случились, воедино и понял — не может человек так перемениться, да еще за столь краткий срок. Это ведь не молния какая на единый миг сверкнула, ан глядь — а ее уж нет. Стало быть, ты… — и вдруг резко, без малейшего перехода, повелительным тоном приказал: — А ну, перекрестись! — и отпрянул слегка, наблюдая за реакцией Константина, но когда тот спокойно и уверенно осенил себя крестом, сокрушенно протянул: — Стало быть, ты не сатана, — и расстроенно вздохнул: — А жаль.

Однако чуть погодя лицо его вновь оживилось и приняло эдакое лукавое выражение, напоминая забавного чертика из мультика по пушкинской сказке. Только в отличие от нее, помимо бесенка с попом, которые были и здесь, и Ивана-дурака, на роль которого Константин самокритично ставил себя, тут присутствовал еще и палач. Взаправдашний. Совсем не веселый, хотя и набожный. И его наличие делало сказку чуточку пострашнее, больше схожей уже не с пушкинской, а гоголевской. Ну, скажем, с «Вием» или со «Страшной местью».

— Оно ведь может и так статься, что попы врут, будто не в его силах крест на себя наложить, — размышлял вслух Глеб и, расстегнув ворот своей красной рубахи, аккуратно снял через голову золотую цепь с красивым тонкой работы крестом, пояснив: — Может, ты его боишься. Хочешь, сам возьми, дабы он мне защитою не был, хочешь, я пока просто в сторону его метну подальше?

— Брать я его не буду — боюсь руки запачкать, — усмехнулся Константин. — А помехи в нем никакой для меня нет. Так что сказывай, чего тебе от меня надо.

Тот молчал, продолжая как-то странно глядеть на узника. Затем оскалил зубы в радостной улыбке и ласково, почти восторженно заявил:

— Умен ты, порождение тьмы и геенны огненной, да русский человек завсегда тебя обхитрить сможет. Нет во мне теперь боязни той, ибо не брат родной предо мной в оковах железных сидит, но враг рода человеческого. А ему каленой кочергой шкуру прижечь — греха нету. Глядишь, Господь еще и спишет кое-что из содеянного ранее.

Он стремительно вскочил на ноги, метнулся к жаровне, выхватил оттуда кочергу с недобро рдеющим малиновым концом, загнутым перпендикулярно основанию, и, резко шагнув к Константину, с силой прижал раскаленный металл к тыльной стороне левой ладони, которой узник опирался о землю.

От боли у Константина мгновенно перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он хотел закричать — и не смог, лишь судорожно хлопал ртом, пытаясь вдохнуть неожиданно ставший тугим, вязким и непослушным воздух, но это никак не удавалось. Из глаз рекой лились слезы, которые было бесполезно удерживать. Тьма, невзирая сразу на четыре факела, торчащих в стене и полыхавших вовсю, по-прежнему царящая в углах подземелья, вдруг угрожающе стала надвигаться со всех сторон на бедного узника. Остро и нестерпимо противно пахнуло паленой кожей, сожженными волосами и поджаренным мясом. Легкое его потрескивание гремело в ушах громовыми раскатами. Константин хотел выдернуть руку, но не смог — Глеб был достаточно силен. Тогда он, изловчившись, пнул его ногой прямо в живот. Мощь истощенного недельным полуголодным существованием узника была далеко не та, и удар больше напоминал увесистый толчок, но добровольному палачу, никак не ожидавшему подобной прыти от Константина, этого вполне хватило. К тому же, отлетев, тот приземлился не куда-нибудь, а прямиком на каменную лестницу и весьма неудачно. Ребро одной из ступенек чувствительно соприкоснулось с более хрупким княжьим, а ребро другой не пожелало вежливо подвинуться в сторонку и упрямо осталось на месте, неуступчиво и сухо встретив спикировавшую на нее правую ягодицу. В довершение ко всему правым локтем князь с маху ударился о камень. Словом, в течение десяти ближайших минут для пытаемого наступил небольшой перерыв, во все время которого раздавались громкие стоны и вопли неудачливого палача.

Когда Глеб, наконец, выпрямился и встал, слегка пошатываясь и опираясь злосчастной кочергой о ступеньку, лицо его напоминало маску воплощенного гнева. В глазах, устремленных на Константина, не оставалось уже ничего человеческого — лишь звериная ненависть и ярость полыхали в них. С каким-то диким нечленораздельным воем он накинулся на полулежащего узника и принялся нещадно избивать его, стремясь наносить удары как можно чаще и как можно сильнее. Он не видел, куда именно бьет, да это его и не интересовало. Утолить звериный голод садиста могла только усталость, которая и наступила спустя некоторое время.

Удовлетворенно вздохнув, Глеб осторожно — правая часть седалища еще болела — присел вновь на лестницу. Пристально разглядывая беспомощно лежащее у стены тело Константина, он довольно хрюкнул, тщательно высморкался и небрежно бросил окончательно остывшую кочергу перепуганному донельзя Парамону. Таким тот своего князя еще не видел и искренне надеялся в дальнейшем больше и не увидеть никогда. Уж больно страшной была эта подлинная звериная морда, которая так внезапно проступила из-под благообразной личины, столь резко отброшенной сегодня в сторону.

Вдруг внимание Глеба привлек отец Николай, стоящий на коленях и продолжающий читать очередную молитву. Руки священника были не сложены ладонями и не прижаты к груди, как это обычно делалось, а приподняты вверх в каком-то отчаянном призыве к Всевышнему.

— Мне уже не нужны твои десять молитв, дурак! — крикнул он ему, но отец Николай, не обратив на этот окрик ни малейшего внимания, продолжал громко взывать к небу.

— Ну и чти себе, — буркнул Глеб раздосадованно, но спустя несколько секунд прислушался к словам, и знакомые искорки бешеного безумия и ярости, угасшие было от перенасыщения, вновь стали загораться в его гадючьих глазках.

— Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь, — и, усилив голос, указывая левой ладонью на сидящего Глеба, отец Николай продолжил: — Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих! По множеству нечестия их, отвергли их, ибо они возмутились против Тебя[68].

— Ты что, не слышишь меня? — вновь окликнул его Глеб. — Я же ясно повелел тебе заткнуться!

И вновь его повеление было самым решительным образом проигнорировано. Слова молитвы продолжали ложиться одно на другое. Они были солидны и тяжелы, незримо материализовались в пространстве и увесистыми кирпичами выстраивались в некую лесенку. Только в отличие от той, на которой сидел Глеб, вела она не вниз, а вверх, и, выложив очередной ряд из этих кирпичиков, священник как бы влезал на него и продолжал выстраивать следующий:

— Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных! Зачем нечестивый пренебрегает Бога, говоря в сердце своем — Ты не взыщешь! Ты видишь, ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею рукой! Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия![69]

— Та-а-ак, — протянул Глеб зловеще и подошел поближе к священнику, встав прямо напротив его. — Так ты не хочешь замолчать? — почти ласково переспросил он и вновь не услышал ответа. Точнее, отклик на княжье повеление в какой-то мере последовал, но опять-таки через молитву:

— Внемли мне, и услышь меня! Я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня[70].

— А я думал, что мой голос как у князя, а он говорит — врага. Кому верить? — недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах. Судя по разом скорчившемуся у стены телу, удар пришел точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом:

вернуться

68

Пс. 5:6–7,11.

вернуться

69

Пс. 9: 33–36.

вернуться

70

Пс. 54:3–4.

53
{"b":"32746","o":1}