– Вы к кому? – раздался голос.

Я невольно вздрогнула, повернула голову и заметила в углу, почти под лестницей, парня в черной форме, сидящего за письменным столом.

– В третью квартиру.

– К хозяйке, значит, – улыбнулся секьюрити, – второй этаж.

– Почему к хозяйке? – удивилась я.

Охранник хмыкнул:

– Так ей раньше, еще при царе, весь дом принадлежал. Она об этом всегда рассказывает. Бойкая такая бабуся, не подумаешь, что ей девяносто лет. Больше семидесяти не дать.

Я поднялась по роскошной лестнице на второй этаж. По мне, так, что семьдесят, что девяносто, – это уже глубокая старость. Вот двадцать и сорок – это существенная разница, а стукнуло тебе восемьдесят или сто, разобраться уже невозможно.

На втором этаже было три двери, все обитые розовой лакированной кожей. Я ткнула пальцем в кнопку звонока и услышала слабое «бом, бом». Залязгали запоры, и на лестничную клетку высунулась крохотная старушка, похожая на белую мышку.

– Вы Даша?

Я кивнула и вошла в темноватую прихожую, где сильно пахло пылью.

– Раздевайтесь, – радостно предложила бабуся, – сейчас чаю попьем, а еще лучше кофе со сливками. Не возражаете?

– Какая у вас дверь красивая! Розовая…

– Отвратительная, – рассердилась Амалия Густавовна, – прежняя была намного лучше. Из цельного мореного дуба, я ее с трудом открывала, и замки стояли от «Файна». В 1916 году врезали, а они как новенькие. Вы слышали о «Файне»?

– Нет.

– Да, действительно, откуда, молода слишком. А эту дверь мне купили соседи. Они богатые люди и хотели, чтобы лестница выглядела прилично. По-моему, сейчас она стала кошмарной, но им нравится. Простонародье обожает блеск и цыганщину.

Продолжая тарахтеть, она пошла в кухню.

– Принесли яичко? – с детской непосредственностью поинтересовалась бабуся, сев за круглый стол.

– Амалия Густавовна, я его не брала.

– Ах, какая жалость, – запричитала старушка, – так сначала обрадовалась, так понадеялась. Вы мне яйцо, а я вам сервизик. Смотрите, какой замечательный, может, передумаете?

– Откуда вы про меня узнали и что это за история с яйцом, дворником и кражей?

В лице Амалии Густавовны мелькнуло нечто похожее на злорадство, и она принялась обстоятельно рассказывать о делах давно минувших дней.

Родилась Амалия в этом самом доме в 1907 году. Ее отцу Густаву фон Корфу принадлежало все здание. Потом случилась Октябрьская революция…

Как это вам ни покажется странным, но Густава, его жену Марту и дочь Амалию репрессии не коснулись. То ли о них забыли, то ли посчитали безобидными, бог знает, отчего так вышло, только жили они по-прежнему на Арбате. Правда, от всего дома им оставили лишь одну квартиру, но других-то дворян вообще отправили на лесоповал. Фон Корфы не только остались живы, но им удалось припрятать многое из семейных ценностей – картины, иконы, посуду, кое-какие украшения. На улице они старались ничем не выделяться среди прохожих. Густав носил картуз и не слишком ладный костюм, Марта имела скромное пальто без остромодной тогда чернобурки, а Амалия, сначала пионерка, потом комсомолка, надевала полосатые футболочки и начищала зубным порошком парусиновые тапочки. Домой девочка никого из друзей не звала.

– Папа очень болен, – объясняла она одноклассникам, – он шума не выносит.

То же самое говорила коллегам Марта, работавшая скромным библиотекарем.

– Муж, к сожалению, из-за болезни стал нелюдимым, все его раздражают.

Короче говоря, в их квартире никто из посторонних не бывал. Но Густав был абсолютно здоров. Фон Корфы просто не хотели, чтобы любопытные глаза ощупывали мебель, картины и иконы. Но самым ценным в их доме было яйцо работы Фаберже. Густав подарил его Марте в 1907 году на Пасху, специально заказал мастеру, заплатив немалые деньги. Через десять лет случилась маленькая неприятность – один из изумрудиков, украшавших верхушку, потерялся, и Густав снова обратился в ту же мастерскую. Уже грянула революция, ювелиры сворачивали дело, нужного изумруда у них не оказалось, и на пустое место вставили сапфир. Так яйцо и осталось с «отметиной». Марта очень дорожила подарком и считала его семейным талисманом.

– Видишь, какое оно красивое, – показывала она раритет маленькой дочери. – Вырастешь, береги его, помни: пока яичко с тобой, все беды отлетят.

Так Амалия и выросла, сохранив наивную детскую уверенность в волшебную силу безделушки.

Густав скончался в 1941 году, Марта пережила его на десять лет. Амалия осталась одна.

Жить ей стало тоскливо. Друзей не завела, сказалась привычка никого не звать к себе в дом. Семейная жизнь тоже не сложилась. Лучшие годы пришлись на войну, потом ухаживала за тяжело больной матерью. Похоронив Марту, Амалия поняла, что куковать ей теперь в одиночестве до конца дней. Хотя о какой старости могла тогда идти речь? Женщине только исполнилось сорок четыре года. По ночам она иногда плакала в подушку, пытаясь задушить рыдания. Зачем всегда слушалась маму? Марта запрещала дочери встречаться с кавалерами, презрительно роняя:

– Они не нашего круга.

Но где же ей было искать тот круг? Осколки благородных фамилий тщательно скрывали свои знатные корни. Это после перестройки многие мигом стали князьями, графами и баронами, а долгое время все они писали в анкетах, в графе «происхождение»: из рабочих. Да и Корфы, кстати, тоже сообщали о себе, что они – «служащие». Если кто начинал удивляться их редкой фамилии, Марта быстро поясняла:

– Мой муж был подкидышем, на улице нашли. Воспитал его дворник, немец по происхождению, отсюда и пошла эта фамилия.

Когда началась война, эта версия претерпела некоторые изменения.

– Мой супруг, – сообщала Марта, – был сиротой, воспитан дворником, который подобрал на улице младенца. Добрый человек носил фамилию Корфоленяновешский, он был поляком. Но попробуйте выговорить такое! Поэтому фамилию и сократили до первых четырех букв, и он стал Корфом.

Но подобные ситуации, когда нужно было что-то объяснять, возникали редко – друзей у семьи не было. А у Амалии с детства сложилось мнение: дворник – это хороший человек. Девочке лет до двадцати не сообщали правду о ее происхождении. Только в 1927 году мать показала ей документы и велела строго-настрого хранить тайну. Но уверенность в том, что все люди с метлой благородны, по-прежнему жила в душе Амалии. Из-за этого-то она и лишилась яйца.

В 1960 году в их дом въехали Рыковы. Анатолий, Зина и мальчик Юрочка. Амалия, страшно одинокая и абсолютно никому не нужная, сблизилась с молодой семейной парой. Он был дворником, значит, все в семье были хорошими людьми. Иногда детские впечатления оказываются очень крепкими. И хотя Амалия давно знала правду о происхождении отца, новые соседи вызвали у нее почти родственные чувства. Она захотела подружиться с ними, и скоро Рыковы стали своими людьми в ее квартире.

Анатолий и Зина между собой посмеивались над окончательно выжившей из ума старой девой, но не отталкивали тетку. Будучи людьми корыстными, они частенько брали у нее деньги в долг. «Для Юрочки», – так говорила всякий раз, радостно улыбаясь, Зина. Амалия сильно полюбила мальчика, а ему постоянно требовались брючки, ботиночки, хорошая еда… Естественно, взятые поначалу копейки, а потом и рубли, обратно к ней не возвращались. Но Амалия не жалела о потраченных на благое дело радужных бумажках. Она относилась к деньгам легко, без жалости расставаясь с ними. Собственных детей нет, копить не для кого, так пусть хоть Юрочка порадуется новому велосипеду или железной дороге. А еще в голове иногда мелькала мысль, что будет кому подать ей на смертном одре стакан воды. Короче говоря, через пару лет Амалия стала искренне считать Анатолия и Зину своими братом и сестрой, а к Юрочке относилась как к любимому племяннику. Естественно, что секретов от них она не имела. Рыковы знали о благородном происхождении, цокая от восхищения языками, рассматривали яйцо работы Фаберже и драгоценности, оставшиеся от Марты.