– Ну Игорь! – Она тормошила его, распушала волосы, целовала в подбородок, до которого едва могла допрыгнуть. – И чего ты выдумал, что тебя все наши не любят? Бабушка моя, например, очень любит!

– Бабушка замечательная… – вздохнул Игорь.

– И дядя Боря тоже!

– А тут школа моя была, – он вдруг остановился возле металлической ограды, серебристой, в человеческий рост, густо заплетенной вьюном.

– Ты ее любил?

– Не то слово. Каждое утро бежал, как на праздник. У нас ее все любили. Учителя были такие… сейчас таких не бывает. А у вас таких вообще забыли, когда видели. Театральный кружок у нас тут был…

– Театральный?

– Ага, для эвакуатора это первейший навык. Я серьезно в артисты готовился. Но потом решил, что эвакуатор благородней.

– И кого же вы ставили?

– Да много кого. Шыкспира, например.

– О-о! А своих что, нету?

– Своих не так интересно. У ваших плотность другая. Это гравитация такая, что ли, – но у вас более серьезно как-то все. У нас-то, чувствуешь, все гораздо легковесней? И дышать легче? Я уже привык, что надвое живу. У вас – тяжело, и поэтому скоро все провалится. У нас – слишком легко, и поэтому скоро все взлетит.

– В принципе да, – важно согласилась Катька. У нее тоже было два состояния – с ним и без него. Без него она проваливалась, с ним – взлетала, а когда была более собой – понять не могла. Проклятая землянская двойственность, брянская тяжесть, художническая легкость.

– Знаешь, что я больше всего любил? – спросил он полушепотом. – Вот когда с репетиции идешь… осень, часов шесть… Светло еще. Допустим, сентябрь. И так таинственно… Таинственно, уже когда выходишь из пустой школы. Я очень любил оставаться после уроков. Такое все необязательное. У нас вообще был культ необязательного, я не скажу, что у всех, но как-то это входило в саму идеологию планеты. Делать без принуждения, помимо необходимости. Избытки, излишества, внеурочности… Мне нравилась пустая школа, в которой кончились занятия, нравилось репетировать в актовом зале, идти пустыми коридорами, потом медленно, никуда не спеша, с портфелем идти домой. Мне казалось, что все люди со мной в заговоре. Я шел мимо поликлиники, мимо рыбного магазина… навстречу все попадались тихие, таинственные и доброжелательные прохожие, которые на меня смотрели с легким изумлением и скрытым одобрением: как это я, так явно принадлежащий к тайному обществу, не боюсь тут ходить в открытую? Но ведь вы тоже не боитесь, отвечал я им мысленно. Мы – да, но нас никто не видит, кроме тебя, а тебя всем видно. А кроме театрального, у нас еще был литературный кружок. Мы даже делали свою радиопередачу. Клуб умных детей. И по нему тоже было видно, что и такой клуб, и такие дети могут быть только в гибнущей стране. Столько приличных людей она просто не выдержит. Я это знаешь когда почувствовал? Когда клуб стал распадаться. Кто-то не мог приходить из-за учебы, потом из-за романов, из-за собственных детей… Я тогда понял, что обречено всякое сообщество, которому хорошо вместе. Его мир раздавит. Так и с планетой. Но вот собираться по вечерам… о чем-то говорить… иногда пить вино, иногда просто рассказывать страшное… А между прочим, здесь я впервые поцеловался.

– Можно повторить, – сказала Катька и тут же испугалась: ведь это было все равно что целоваться на кладбище. Обугленные деревья лежали кругом, и школа, все перекрытия которой провалились вниз и лежали на первом этаже бесформенной кучей, просматривалась насквозь.

Игорь, как всегда, все понял.

– Господи, сколько у вас всего напридумано лишнего… Почему нельзя целоваться на кладбище? Место как место. Тоже были люди, тоже целовались. – Он прижал ее к себе и потерся щекой о ее короткие мягкие волосы, сам стриг позавчера, больше некому. – Здесь сейчас как в школе после занятий. Мне кажется, это все на меня смотрит… знаешь, с некоторым удивлением. Вот, выжил…

– Игорь, – Катька высвободилась и слегка отстранилась. – Я тебя давно хочу спросить: ведь, наверное, много народу погибло. Эвакуация ведь у вас началась только после того, как кого-то уже… убили, так?

– Да, наверное.

– А почему трупов нигде нет? – решилась она наконец. – Что, всех успели похоронить и только потом улетели? Это как-то маловероятно, ты не находишь?

– Смешная ты, Катька, – сказал он. – Ты все думаешь – все у всех одинаково. У нас человек сразу исчезает, весь.

– И куда девается?

– А куда он на Земле девается? Туда же, в химические элементы. Только у вас элементов меньше. У нас знаешь какая периодическая таблица? Три разворота в энциклопедии. Даже мать не все помнит, а она у меня химию преподает.

– Подожди. Что, умираешь – и тебя нет?

– Ну да, это везде так. На всех планетах. Просто у вас ошибка эволюции – процесс очень замедляется. Пока всякие там процессы… негигиеничные… лет восемь, а то и десять. А у нас сразу. Как улетел.

Это ты хорошо придумал.

Я не придумал, это так и есть.

Но в сортир ты ходишь, я знаю, знаю, знаю!

Ну, милая моя, до такого совершенства, чтобы в сортир не ходить, эволюция никогда не доскачет.

Тогда подожди, я сейчас.

Давай, ведро на террасе.

Ну вот. Брр… холодно… Двинься! Продолжаем разговор.

– Ну вот. У нас это свойство всей живой материи. И зверей, и птиц. Именно поэтому у нас нет охоты. Она совершенно бессмысленна. Ты убиваешь животное, а оно исчезло. Бессмысленная жестокость никому не приносит радости. Никаких варварских развлечений. Представляешь, как разумно все устроено?

– И что… вокруг нас… все эти невидимые люди?

– Ну и на Земле так же. Тех, кто давно умер, все равно ведь не видно.

– Значит, вокруг школы тоже… и вокруг домов…

– Конечно.

– А бессмертие души у вас есть?

– Откуда я знаю. У нас, скажем так, об этом спорят. Согласно религиозной концепции, все делятся потом на три категории. Люди действия попадают в распоряжение Кракатука, люди милосердия – к Аделаиде, а неразвитые и несформировавшиеся – к Тылынгуну.

– А злодеи?

– Злодеев давно нет, они все на Земле. Откуда взяться злодеям? Ну, если родится случайно – тоже к вам поедет.

– Игорь… А почему вы выбрали именно Землю? Ну, для злодеев? Ты же сам говорил, кругом полно обитаемых планет?

– Не знаю, – сказал он хмуро. – Может, не только Землю. Может, есть хуже. Согласись, к вам все-таки отправляли не самых безнадежных. Иначе вы вообще вымерли бы на фиг. Друг друга бы поубивали, или мало ли… Наверняка есть такие планеты, куда лучше просто не соваться. Тоже, наверное, все наши позаселяли.

– И в какой, интересно, момент у вас отбраковывают этих несчастных?

– Да в детском саду еще. Все же понятно. У нас один был, очень любил кошек мучить. И девчонок. Неделю к нам походил, и больше его никто не видел.

– Жестокий механизм.

– Почему жестокий? Что, лучше было бы, если б он всю группу перезаразил?

– Нет, – сказала Катька. – Не лучше.

Он снова прижался к ней.

– Другое дело – мы не учли, что у вас там будут такие Катьки. У нас здесь таких не было.

– А ты точно не был здесь женат?

– Не помню, – сказал Игорь. – Был, не был, какая разница?

– Большая.

– У вас, землян, вообще много лишнего в памяти. Историю вашу невозможно учить. От нее так же много лишнего остается, как от вашего человека, когда он умер. Ничего не надо хранить. И хоронить не надо. Это же одно слово, а вы сделали два. У нас в языке и одного-то нет на такие глупости.

– Ты и меня забудешь?

– Посмотрим.

Он, кажется, разозлился.

– Слушай… но если у вас все так отлично – почему ты все-таки рос без отца?

Игорь засмеялся.

– Ну когда ты перевоспитаешься? Это что, обязательно – с отцом? Дед, мамин отец, тоже ничего не желал понимать. Ты не думай, у нас случались и конфликты, и все… Мать даже говорила – удивительно, тебе я могу объяснить, а ему нет. Может, придумать ему, как ребенку, что твой отец – военный летчик? Но военные летчики бывают только на земле… Потрясающая глупость. Каждому ребенку ведь понятно. Жить вместе, когда кончилась любовь, – вот как ты жила с мужем, – у нас совершенно не обязательно.