Игорь слушал молча, и по лицу его ничего нельзя было сказать.

– Мать, – шепнул он.

Запись закончилась. Он убрал диктофон в карман.

– Ну что? – тоже шепотом спросила Катька.

– Говорит, что все улетают неизвестно куда. Обещает дать знать сразу, как только устроится. Говорит, обязательно увидимся.

– Как же эта дискета не сгорела?

– Не знаю, – сказал Игорь. – Сейчас сгорит.

Он достал из кармана земную зажигалку и поджег белый прямоугольник. Он мгновенно вспыхнул и сгорел без дыма, как дачные письма.

– Игорь! Зачем! Это же от матери!

– И что? – сурово посмотрел он на Катьку. – Мать – она во мне, а не в записке. Что ты заставляешь меня банальности говорить, честное слово! Вещь выполнила свою миссию, передала информацию. Хранить, душу травить… фетишизм землянский… По-хорошему, и домой не стоило заходить. Знаешь, почему у вас все хранят? Потому что не верят ни черта. Письма, записочки берегут, как доказательство… Я одного знал – он хранил списки продуктов, которые ему жена писала в магазин.

– Зачем?

– Не знаю. На случай голода перечитывать. У нас никто ничего не собирал. «Коллекционер» вообще было ругательство. Мать у меня коллекцию землянских марок нашла и выбросила. Правильно сделала.

Катька не знала, что делать. Надо было его обнять, утешить, найти единственные слова, но тут, в каменном остове, который был его домом, она не чувствовала никаких прав на него. Зря он взял ее с собой – хотя одному ему наверняка было бы хуже.

– Она точно успела улететь? Все нормально?

– Да, конечно. Она мне всегда оставляла записки в ящике. Никогда не встречала на вокзале, всегда ждала дома с обедом. А внизу записка, чтобы я знал. Иногда ведь ее дома не было, она в школе работает. Ее со школой эвакуировали в первой ракете, это она здесь говорит… Я прилетаю, а тут всегда записка. Это наш ящик, пятьдесят третий.

Он поморщился и отвернулся.

– Вообще ясно было, что все так кончится, – сказал он, помолчав. – Слишком хорошо все было. Так не бывает. Если здесь так хорошо, где-то обязательно плохо. Сами накликали.

– А ты уверен, что было хорошо? – спросила Катька.

– В смысле?

– В том смысле, в каком у нас почти все были уверены. Типа когда мы были молодые.

– Нет, – сказал он. – Я понимаю. Это не то.

– Просто… Видишь, мне трудно тебе здесь объяснить. Ужасно гарью все-таки пахнет. Пойдем на улицу, а? Я там попробую тебе рассказать.

Они вышли из выгоревшего дома. Жалобно скрипела дверь, болтаясь на одной петле.

– Быстро ржавеет все, – сказал он. – А на будущий год все заплетет вьюном, вот увидишь. Он знаешь как быстро ползет?

– Я что говорю-то, Игорь, – гнула свое Катька. – Я все пытаюсь понять: эвакуаторами ведь от хорошей жизни не становятся, а? Это же не для всех профессия. Человек же не просто так улетает черт-те куда, связывается с землянами, иногда женится на земной дуре вроде меня?

– Ох, Катька. – Он вдруг улыбнулся. – Как ты все свое переносишь на меня – это чудо. У вас вообще не умеют любить иначе. У вас высшее проявление любви – это все сделать, как себе. В том числе придумать биографию. Откуда этот землянский эгоизм – понять не могу. Все через себя, как будто лучше себя не бывает.

– Да не то чтобы лучше. Это я просто думаю… как тебе сказать? – что все одинаковые внутри. Не может быть каких-то принципиально других людей. Если все не так, извини, конечно…

– Эвакуаторами, Кать, бывают по двум причинам, – сказал он терпеливо, словно ей было не двадцать пять, а максимум десять. – Либо потому, что человеку на Альфе слишком плохо, либо потому, что слишком хорошо. Из первых получаются эвакуаторы так себе. Они берут в первую очередь ветеринаров и дантистов. Из вторых выходят ребята вроде меня, не сказать чтобы суперпрофессионалы, но все-таки классом повыше. Они берут тех, кто может понять Альфу. Полковник Велехов это знает и никогда мне не простит.

– Кажется, я поняла, – медленно выговорила Катька.

– Наверное, поняла, – согласился Игорь. – Понимаешь ли, я ведь тоже знал, что рано или поздно… и скорее рано, чем поздно… Очень уж все было хорошо. Мы такие были беззащитные, такие беспечные… Собственно, ведь и ожидание катастрофы, которое нас с тобой так роднит, – оно тоже может быть по двум причинам. Либо все слишком отвратительно, либо чересчур замечательно. И в том, и в другом случае скоро все кончится. Веришь, нет, – я потому, наверное, и старался проводить тут меньше времени: так и звенело в воздухе. Но не от ненависти, Кать, нет, – осенью у вас так иногда бывает: день такой синий, яркий, ветреный… И непонятно еще, когда сильней предчувствуешь гибель: в такие вот синие и ясные дни – или когда все сыплется и ветер шумит.

– Скажи, а ты тоже… ждал, что все рухнет?

– Ну, не то чтобы ждал. Мне, конечно, казалось, что живем в каких-то сумерках, при конце прекрасной эпохи, – но кончается она не потому, что испортилась, а потому, что была слишком прекрасной. Я нигде не чувствовал себя в такой безопасности…

– Понятно, дом же.

– Но эта безопасность была – знаешь, как под теплым одеялом в холодной комнате. Очень хрупкая и потому особенно острая. Понимаешь?

– Как не понять. Я как раз примерно в таком положении.

– Что, холодно?

– Ладно, неважно.

– Я могу еще протопить…

– Лежи, лежи.

– На Земле, – продолжал он, – там все ясно: все как бы, извини, по заслугам. Так нарывались, что напоролись. А у нас здесь…

– У вас тоже напоролись. Только на внешнюю силу.

– Да, наверное. Хотя черт его знает. Я допускаю, что и внутренняя могла.

– Откуда?! – поразилась Катька. – У вас ведь была идиллия!

– Идиллия в последней стадии, когда она уже переходит в распад. Могли и сами себя… Я уж не говорю никому, но – могли. Знаешь, как я это понял? Меня лет в семь мать впервые повела в зоопарк. Я тебя потом свожу, хотя его, конечно, тоже эвакуировали. Такая была коллекция… и никто не сидел в клетках, все – в дикой природе. И вот мы пришли, а там старушка сидит, рядом с кассой. И говорит: «Купите кепочку». Продает кепки всякие со зверями.

– Слушай, я же у тебя ее видела в сентябре! Ты в ней на работу один раз пришел! Я еще подумала – откуда такие фантастические звери?

– Да, мне мать тогда купила сильно на вырост. Она нам и не была нужна, собственно, – кепка-то. Но старушка с такой интонацией просила, что нельзя было не взять.

– Что, очень жалобно?

– Да нет, вот землянство неистребимое! Можно просить без жалобности, можно давать от щедрости. У нас все было очень щедро, вот. Очень избыточно. Никто ничего не прятал, все делились. И если хочешь знать – эвакуацией ведь занимались мы одни. На других планетах тоже могли вас отслеживать и брать ваших к себе, но вот им было не до вас. Вообще ни до кого. А мы везде рассылали эвакуаторов, самая востребованная была профессия. Мы так всех и просили: купите кепочку! поешьте нашего пирожка! айда на нашу планету! Все – от избытка, все – бери не хочу. А такая щедрость – она до добра не доводит. Она сама по себе признак какой-то высшей, конечной стадии развития. За которой только большой взрыв – и привет. Так что очень может быть, что это все, – он обвел рукой черные башни своего коркынбааса, – сделалось ходом вещей… У вас – кара за недостаточность, у нас – крах под тяжестью избытка.

Он замолчал. Минуты три они молча, медленно шли назад – в парк с прудом и вьюнами. Пахло почти как на Земле весной – горечью, пылью, гнилью.

– И потом, – выговорил он зло. – Ваши же все равно меня никогда не признают до конца. Я для всех инопланетянин, для всех! Мне вашу земную логику никогда не понять. Я даже твою не совсем понимаю. Я знаю только, что ты рано или поздно оставишь меня – это тоже ваше, земное, необъяснимое…

– Ну, это ты брось. При жизни я точно никуда от тебя не денусь…

– Не надо, я знаю.

– Может быть все. Но сама, по доброй воле… нет, не могу этого представить.

– А тебе и не надо ничего представлять.