А тут еще загадочная смерть братьев Елены Кастора и Полидевка. Эти бесшабашные и разгульные молодцы, несмотря на все свое легкомыслие и ветреность, сестру все-таки любили – свидетельства тому имелись, – и вряд ли им могло понравиться, что девушкой из знатного рода играют, как куклой: то подсовывают Тезею, то, разыграв спектакль, известный как «состязание женихов», отдают Менелаю, то бросают в объятия Париса. Сыграла свою роль и фамильная спесь, и обида на папашу Тиндарея, позволяющего проделывать такое с собственной дочерью, которая к тому же была как-никак внучкой Зевса. Без сомнения, братья многое знали об истинной подоплеке дела и наверняка не одиножды выражали недовольство. Потому вскорости братья гибнут в нелепой, непонятно кем организованной стычке.

Дальше совсем просто. Созданного Гераклом союза больше не существует. Геракл мертв, как и почти все его видные сподвижники, перебиты кентавры, разрушены Фивы, слабы Афины, уцелевшие разобщены и бессильны. И уже нет ни времени, ни желания задумываться над случившимся у горы Эримант. Другие события заслоняют все – коварно похищена Елена, оскорбленный муж Менелай и оскорбленный отец Тиндарей мечут громы и молнии, просят помощи у друзей, боги благословляют на справедливое мщение, ахейская армада отплывает из Арголидского залива, и на ближайшее десятилетие все помыслы и усилия Эллады поглощены Троянской войной.

Гилл отложил рукопись. В душе не было ничего, кроме безграничного сожаления и горечи. Факелы догорели, в сером рассветном небе за окном медленно растворялись звезды и уже проглядывала синева. Глядя на пожелтевшие листы, он снова и снова пытался понять, где был бы он и что делал, если бы довелось жить в то бурлящее время. Ответ не давался в руки.

– Значит, ты так и живешь здесь? – спросил Майон. – Ремесленник из квартала кузнецов…

– А что прикажешь делать? – сказал Прометей. – Требовать возведения храмов в мою честь, подбирать себе жрецов, которые вскорости начнут обирать простаков и вольно толковать «мою» волю? Если ты хорошо знаком с моей прежней жизнью, то должен знать, что я и раньше к этому не стремился, а уж теперь – тем более. Между прочим, все, что есть в этом доме, я сделал сам. Не так уж плохо, верно?

– И все же ты мог бы как-то влиять на события.

– Как? Конечно, нашлось бы немало людей, которые с готовностью последовали бы за богом. И таких, которые творили бы что угодно, прикрываясь званием моих последователей. И таких, которые независимо от меня объявили бы себя моими последователями. А я принужден был бы постоянно надзирать, поминутно карать одних и поучать других. Из меня, в таком случае, вышел бы тиран и мелочный опекун похлеще Зевса.

– Но ведь есть и достойные твоей поддержки?

– Конечно, – сказал Прометей. – Только достойные сами достигнут своей цели и, поразмыслив, поймут, что я им вовсе не нужен. Я им когда-то дал огонь и научил кое-каким ремеслам – потому что ими тогда владел только я. И хватит. И достаточно.

Он сидел напротив Майона за искусно сработанным столом, высокий и сильный, с лицом, навсегда опаленным жаром кузнечного горна, и ничем не отличался от обыкновенного человека – гордая осанка не редкость среди людей, знающих цену своему мастерству. Разве только страшные бугристые шрамы на широких ладонях – но у людей встречаются и страшнее. И выкованное из его цепи железное кольцо с кусочком той самой скалы – но мало ли какие кольца носят люди?

– Накрепко запомни одно, – сказал Прометей. – Мир очень юн. С тех пор как после потопа из горстки уцелевших возродилось человечество, сменилось всего девять поколений. Добро и зло, подлость и благородство – все это еще не сформировалось окончательно и не застыло, как расплавленный металл в литейной форме. Нужно окончательно победить зло, а если сделать это не удастся сегодня или завтра, ибо зло штука цепкая, то нужно научиться бороться с ним и не опускать рук, пока оно не исчезнет. Главное – не опускать рук и не склонять головы, верить, что зло не вечно. Впрочем, если бы ты думал иначе, ты не увяз бы с головой во всем этом деле и не пришел бы ко мне…

– Нас плохо учили бороться со злом, – сказал Майон. – Вернее, совсем не учили. Это нас не оправдывает, но все же сыграло свою роль.

– А вы деритесь, – сказал Прометей. – И учите тех, кто моложе, чтобы они не оказались в вашем положении, – вы ведь теперь понимаете, в чем ошибки предшественников.

По комнате, лязгая и громыхая, прошел переваливающейся утиной походкой железный человек и подбросил дров в очаг.

– Сам сделал, – сказал Прометей. – Конечно, далеко ему до Гефестовых золотых слуг, но подмастерье в кузнице из него получился. – Он рассмеялся и хлопнул Майона по колену: – А что, Майон, отдать вам этого болвана, пусть шагает впереди с дубиной и молотит направо-налево, а? Нет, нельзя – болван с тем же успехом может служить вашему противнику, если перепутает, в какую сторону идти, у него и места-то для мозгов в голове нет…

– Как ты думаешь, удастся то, что на Олимпе затеяли против Зевса?

– Не знаю, – сказал Прометей серьезно. – Зевса давно пора сбросить, но весь вопрос в том, как преодолеть страх перед ним. Он заставил забыть, что когда-то был слаб и жалок, что без помощи других небожителей никогда не завладел бы Олимпом, что молнии ему некогда подарили циклопы, а не сам он их создал, как вас учат.

– Прости, если я тебя задену, – сказал Майон, – но ведь, когда Зевс сверг своего отца Крона и против Зевса из-за этого поднялись титаны, ты дрался на стороне Зевса. И сыграл большую роль в его победе.

Наступило долгое молчание, беспокойное и саднящее, только железный человек, побрякивая, хлопотал у очага.

– Ну что ж, – сказал Прометей. – За всю мою жизнь додуматься до этого вопроса и задать его смогли только Геракл, Тезей, Архилох и ты… Все равно, Майон. Мы, как и люди, взрослели, мужали, изменялись в лучшую или худшую сторону. Все были гораздо моложе. И он был другим. Это теперь Зевс поверил, что бессмертие и вечность – одно и то же, и его трон вечен. Есть еще какие-нибудь вопросы, которые тебя мучают?

– Конечно, – сказал Майон. – Я узнал все подробности жизни Геракла и Троянской войны. Но у меня не укладывается в голове – понимаешь, просто не укладывается – несоответствие между тем, как все было на самом деле, и тем, как это все представляют. Мне не хочется верить, что люди были способны так поступать. И ничего не может мой ум с сердцем поделать.

– Понятно, – сказал Прометей. – Конечно, тебе бы поговорить откровенно с кем-нибудь из умельцев перекрашивать черное в белое. Но никого из них не осталось, кроме Нестора, а откровенничать он ни с кем не станет. Одиссей неизвестно где, может быть, его и в живых нет. От Елены толку не добьешься. Но возможность есть – в том случае, если ты отправишься в Аид, уж там-то сможешь побеседовать с кем угодно… Не побоишься?

– Нет, – сказал Майон, борясь с липким ознобом страха. – В конце концов, люди там бывали и возвращались оттуда…

– Молодец, – сказал Прометей. – Провожатого дам. – Он кивнул в сторону железного человека. – Болван, но дорогу указать и к месту проводить способен. И вот что еще, Майон: некоторые сказки мне приписывают создание людей. Ложь. Ни я, ни Зевс, никто вас не создавал. Я только дал вам огонь да научил самому необходимому. И ни в чем не раскаиваюсь. Крепко запомнил?

Небо над головой было мутно-серое, непроглядное и тусклое и походило больше на серую парусину, натянутую почти на высоте поднятой руки. И земля под ногами была серая, плотная, не камень и не песок, низкая, плоская, как доска, равнина. Невозможно было определить расстояний, понять, где земля сливается с небом, – сюда не достигал ни один луч солнца, не было ни камня, ни дерева, ни травинки, ни рытвины. Майон не отбрасывал тени, и ему казалось, что он не движется по плоской серой равнине, а шагает, не сходя с места. Он не боялся – серый мир вокруг не вызывал никаких чувств, кроме беспросветного уныния. Может быть, здесь не существовало и времени. И серая река, вдоль которой он шел, больше всего напоминала идеально прямую канавку, проделанную резцом в металлической доске и заполненную ртутью.