– Поди ты к черту, – сказал Панарин. – Я пьян, ясно тебе? Или не барахтайся, или иди спать.

Клементина расхохоталась – искренне, без наигрыша. Панарин сердито открыл бардачок. Он так и не вспомнил, чья это машина, но чутье не подвело – там оказалась бутылка чего-то импортного с завинчивающейся пробкой. Стал открывать, порезал палец, но открыл.

– Хватит, дай-ка сюда. – Клементина отобрала у него бутылку. Никогда не пила из горлышка, ну да… – Тим, ты меня боишься?

– Что?

– А разве нет? Ты начал проявлять вполне человеческие чувства. Мечешься вот. Мимоходом совратил глупую девчонку, а теперь мучительно соображаешь, чего от нее ждать. Успокойся. Нечего от нее ждать. Сейчас пойду в ваш кабак и буду сидеть, пока меня не подцепят. Хочешь?

– Не надо, – глухо сказал Панарин.

– Прелестно. Самое смешное, что ты мне понравился, Дурак. Я и не думаю тебя жалеть – никакой ты не несчастненький, Богом и людьми обиженный, а просто очень одинокий, заплутавший в соснах дурак. Сосен, правда, не три, а значительно больше, но не в том дело…

– Это машина Бонера, – медленно сказал Панарин. – Но это означает только то, что теперь она – ничья. И ничего больше. Вопреки тому, что о нас понаписано, мы не верим ни в какие приметы-амулеты-талисманы…

– Я знаю. – Клементина положила голову ему на грудь. – Ни во что вы не верите, даже в себе и своем деле уверенность помаленьку теряете… И если ты скажешь, что любишь меня, я не поверю пока ты ни на что такое не способен. Еще предстоит очень долго делать из тебя человека… Можешь обнять, только не очень хамски.

Панарин опустил лицо в пушистые волосы.

В баре гремела музыка, кто-то, как всегда, палил по плафонам, дергались по стенам ломаные тени.

– Нет-нет, – тихо сказала Клементина. – Убери руки, не наглей. Ну выпила, так сразу все можно? – Она высвободилась. – Отвези меня домой.

Ехать пришлось всего с полкилометра.

– Пока, – сказала Клементина, чмокнула его в щеку и хлопнула дверцей. Панарин развернул машину, поехал назад, к бару. Все внутри требовало шалого выпендрежа – и, не снижая скорости, он выпрыгнул, покатился по бетону, ушиб колени и локти.

Осиротевшая машина врезалась в глухую бетонную стену склада, взметнулось гудящее желтое пламя. Панарин выпрямился и, освещенный пожаром, взвыл по-волчьи, подняв лицо к небу, черному и хмурому:

– Господи, ну неладно же что-то, все не так! Он стоял, покачиваясь, и, ясное дело, не получил ответа с неба, а на земле и внимания никто не обратил ни на его крик, ни на пламя.

Отерев грязные ладони о брюки, прихрамывая, он вошел в бар, где все было, как до его ухода, как десять лет назад.

– Молодец, что вернулся, – сказал Пастраго. – На такую девку не годится лазить в состоянии алкогольного опьянения. Ты запомни, что эта киса – луч света в темном царстве души твоей. Может, человеком станешь – во всех смыслах.

– Ну кто ты такой, гад? – тоскливо спросил Панарин.

– Тебе мандаты показать?

– Задницу ими подотри.

– Кожа жесткая. Натуральная. Не подойдут, – серьезно сказал Пастраго. – Не бери в голову, Тим. Я не дьявол и не колдун, не экстрасенс даже. Я из Таганрога, папа – грек Бонифаций, рыбку ловил, мама – русская Надя, фельдшером работала. Ныне оба на пенсии, хоть на домик им заработал… Слушай, почему вы вбили себе в голову, что вы такие уж закрытые и высокосложные? Свежему человеку просвечивать вас донельзя легко, простые вы, как сибирские валенки…

– Ты в самом деле пил?

– Еще как! Все было когда-то, было, да прошло… Остался бывший незаурядный психолог средних лет: третья стадия алкоголизма, ящик с дипломами, кембриджской мантией да десятком орденов – даже бурундийский есть. Я у них там в славные шестидесятые вылечил короля от сексуальной меланхолии, вручили самый высший, с тарелку размером. Если перевернуть, вполне окрошку наливать можно. Как-то по пьянке попробовал – ничего, подходяще… – он по-бабьи подпер щеку ладонью и заголосил:

– А завтра у нас свадьба, – сказал Панарин. – Событие для Поселка поистине уникальное…

– Хватит! – рявкнул Панарин. – Вам же страшно! Вам очень страшно себя, Варфоломей!

– Ага, – сказал Пастраго. – И тебе тоже.

– Да нет, что угодно, только не страх, я пьян…

– Да ничего ты не пьян, голубчик, – пробормотал Пастраго, буравя его взглядом, и Панарин ощутил, что в самом деле трезв, как Тютюнин до грехопадения.

– А кому было страшно, кому нет – историю это не интересует, равно как всевозможных Несторов и Анонимусов, – сказал Пастраго. – Но вот кем мы были, дерьмом или чем-то чище – историю, быть может, ой как заинтересует энное количество лет спустя… Что стоишь? Топай!

Он слабо махнул рукой и рухнул на стол, в тарелки и бокалы. Зоечка заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.

Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий остов машины, поднял воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождиком полкилометра до коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.

Клементина сразу же его впустила.

Утром Панарин обнаружил на доске объявлений два новых приказа. Первый извещал, что с сегодняшнего дня профессор и доктор гонорис кауза В.Б. Пастраго назначается главным психологом медсанчасти Поселка. Вторым объявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину – за катание в ночное время и в нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсов упадочно-нигилистического содержания.

Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания КОБРА. Работа нашлась с момента учреждения комитета – на Площади имени Покорения Антимира объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и орал:

Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал магазина «Молоко». Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев, трое отгульных механиков и поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик вермута, велели громко не орать и заперли на висячий замок. Появился профессор Пастраго в хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в петлице. Его обыскали и, не найдя ничего алкогольного, пропустили на площадь, куда уже стекались принаряженные и трезвые аборигены. Нетрезвых задерживали и уволакивали к Тютюнину сотоварищи. КОБРА работала с неумолимой быстротой своей ползучей тезки – бдительный Леня Шамбор, чей интеллект с похмелья был обострен, ухитрился разоблачить Колю Крымова, запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.

– Вот, ведь можете, – сказала Панарину Клементина. – Можете?

– Ага, – сказал Панарин. – Денек-то мы можем, чего уж там… Ты что такая ненормально веселая?

– Свадьба же.

Клементина надела голубое кружевное платье, улыбчиво щурилась и пристукивала каблучками. Над Поселком гонялись за редкими облачками оранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого серебра, и облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок Чайковским и Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики с шампанским. Объявился вдруг Шалыган – побритый и причесанный, в черной тройке, украшенной десятком орденских планок, при галстуке Айви Лиг и букетике гвоздик. На него обалдело оглядывались.