Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в отглаженной форме с золотыми Эдисонами в петлицах:

– Ахнуть хочешь?

– Излагай.

– Тарантул уходит.

– Врешь!

– Через два месяца. По состоянию здоровья, – авторитетно сказал Митрошкин с уверенностью человека, отвечающего за свои слова. – Будет новый. Молодой, наших лет, доктор в тридцать, членкор в тридцать два. На той неделе прибывает пополнение – орава молодняка, из училища имени Холопа Никишки, как всегда.

– Да-а… – сказал Панарин.

– Чему тут удивляться? – пожал плечами Шалыган. – Тим, Тарантул – последний мамонт Поселка, последний динозавр тех времен, когда вначале требовали результатов, а уж потом вскользь интересовались процентом потерь.

«Интересно, сам-то ты из каких зверей будешь?» – подумал Панарин, украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам – был там и полный набор орденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад и проявленные при этом) ордена Командора Беринга, и ленточка Звезды Улугбека, которую Панарин видел впервые в жизни на живом человеке, и ленточки, принадлежавшие регалиям, о которых Панарин вообще не имел понятия. Чудит дедушка? Или нет?

– Вот тебе и выход, – сказал Пана-рин Клементине, чтобы уйти от загадок. – Понаедут молокососы с твердыми моральными устоями, воссядет тридцатипятилетний членкор, и все уладится.

В динамике заиграл горн, и публика в ожидании выхода новобрачных стала строиться шпалерами.

– Тим!

Сзади стоял капитан Окаемов, румяный двадцатипятилетний детинушка, начальник Отдела Безопасности – косая сажень в плечах, серебряные лары, Боги-охранители, на погонах. Сейчас он выглядел странно – весь какой-то мятый, взъерошенный.

– Что? – спросил Панарин.

– Пойдемте. Немедленно.

– Что случилось? – встревожилась Клементина. – Сегодня ведь нет полетов.

– И не будет, не будет… – Окаемов бочком-бочком отходил, волоча за собой Панарина. – Мы в клинику, человеку там плохо, начальство просит позвать…

Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый и совестливый. Энергию ему оказалось некуда приложить – его безопасники несли скучную службу в качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при аварии посадочные полосы да отволакивали в вытрезвитель подобранных в горизонтальном положении пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своей полуненужностью и малозначимостью, отчего, по достоверным данным, частенько запирался ночью в цейх гаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходить стеснялся – вдруг да обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе песни. Кончал он обычно тем, что находил какой-нибудь дрын и порывался наружу – идти драться с засевшими в Вундерланде драконами и чудо-юдами. Тогда, из караулки приходил седой старшина Касторыч, по слухам, помнивший еще легендарного надворного советника аэрологии Сперантьева, запускавшего некогда над Вундерландом воздушные шары с наблюдателями, лихими усатыми поручиками лейб-аэростатного его величества полка имени кесаря Рудольфа, и баллоны с громоздкими ящиками фотографических камер. Касторыч показывал начальству ядреный кулак с вытатуированным Коперником и, наплевав на субординацию, осведомлялся: «А в рыло не хошь, салага»? Окаемов тогда сникал, покорно делал кругом через левое плечо и засыпал в уголке, а Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом чекушку, банку с малосольными огурчиками и уходил на цыпочках читать по складам Лукиана и Крыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.

Как человек неглупый, Окаемов пытался искать выхода в самообразовании – заочно учился на факультете прикладной философии и запоем читал в трезвые периоды научно-популярную, научную и околонаучную литературу, всю подряд, оптом, чохом и гамузом, по всем областям знания. Правда, ничего путного из этого не вышло стараясь соответствовать высоконаучному учреждению, при котором нес службу, Окаемов, что ни неделя, выдвигал завлекательные, но абсолютно несостоятельные с научной точки зрения гипотезы о Вундерланде. В общем, его любили как своего парня и оригинала. Но сейчас он явно не собирался ошарашивать Панарина очередным измышлением, что-то другое…

Второй блок клиники густо оцепили безопасники и coтрудники Лаборатории Встречи Случайностей. Прямо на газоне стояли машины ЛВС, шевелились сложные антенны, трещали рации, бегали взад-вперед врачи. У крыльца, распространяя запах спирта и оружейной смазки, возвышался Касторыч, держа наперевес противотанковый гранатомет.

– Хоть ты исчезни! – рявкнул на него Окаемов.

– Не могу. Феномен, – с достоинством ответил Касторыч и не пошевелился. – А ежели случился феномен, надо бдить.

Окаемов почти бежал перед Панариным, распахивая стеклянные двери. У палаты Славичека стояли четыре безопасника, с автоматами, не оттертыми толком от смазки, и случайники с какими-то приборами.

– Входите. – Окаемов распахнул дверь.

– Ну и что?

Палата была пуста. Кровать разобрана, рядом с ней уныло повисли шланги капельниц.

– Смотрите. – Окаемов подтолкнул его к висевшему на стене большому квадратному зеркалу.

Панарин стоял вплотную к зеркалу, но не отражался в нем, и Окаемов не отражался. Отражались разобранная кровать, капельница, медицинские приборы, а Панарин с капитаном – нет. Там, в Зазеркалье, были Бонер и Славичек. Славичек в пижаме сидел на постели и чистил апельсин, а Бонер, в мятом летном комбинезоне, расхаживал по комнате, курил и горячо говорил что-то. Славичек внимательно слушал, вставляя порой короткие реплики.

Панарин, не отдавая себе отчета в том, что делает, постучал кулаком по холодному стеклу.

– Бесполезно, – сказал Окаемов. – Мы и стучали, и записки им показывали. Друг друга мы не видим.

– Зеркало снимали?

– Адамян снимал. Зеркало как зеркало. Если отойти с ним в другой угол, оно отразит все, как и полагается нормальному зеркалу. А здесь, на этой стене – только они…

– Метроном Славичека? – спросил Панарин.

– То застучит, то молчит. – Окаемов схватил его за рукав. – Что же получается? Они не умерли, они в Зазеркалье.

– Очень похоже, – сказал Панарин. – Увы, придется нам ограничиться констатацией сего факта. Потому что больше ничего мы сделать не в состоянии… Что еще?

– Содержимое тумбочки.

– А что там такого? Впрочем… Вы что имеете в виду?

– Вот это. – Окаемов развернул носовой платок и показал завернутый в него талисман-гальку. Обычный обкатанный камешек в желто-черно-бело-красную полоску, с просверленным отверстием, на шелковом шнурке. У многих были такие, где-то их подбирали по Бог весть кем заведенной традиции. У Панарина не было – никогда ему на пляже эти «полосатики» не попадались.

– Ну и что?

– В палату его привезли абсолютно голого, вы же знаете правила – всю одежду в таких случаях забирают на Исследования. Персонал клянется, что тумбочка была пуста. Посетителей к нему не пускали. Откуда талисман тут взялся?

– Ну мало ли…

– А знаете что? – Окаемов глядел на него торжествующе. – А почему до сих пор никто не додумался приложить его к уху?

– Куда?

– К уху, как раковину. Я вот попробовал, как та обезьяна с будильником – помните, «В мире животных» показывали? Просто так, взял да и приложил. Вы попробуйте сами.

Панарин пожал плечами и приложил камешек к правому уху. Окаемов затаился, как мышка, тишина вокруг стояла гробовая.

Постепенно Панарин стал слышать – но не ушами, а как бы мозгом – словно бы плеск морских волн, набегающих на песчаный берег, шелест легких шагов, крики птиц. Словно бы флейта играла где-то на берегу, чистые, нежные звуки, и кто-то смеялся, доносилась то ли песня без слов, то ли звуки эоловой арфы…

– Слышите? – сказал Окаемов. – Слышите… Он уже не спрашивал – утверждал.

– Вот что, – сказал Панарин. – Это я пока что заберу. (У Окаемова был вид ребенка, внезапно лишившегося любимой игрушки.) Заберу. Есть кое-какие предположения. Не беспокойтесь, в случае чего первооткрывателем будете числиться вы…