– Знаком, и достаточно близко. Неоднократно посещал его салон. Видел его не далее чем позавчера, если вас это интересует.

– Вы серьезно верите в спиритизм?

– Скажем так: это – неведомое, господин Миллерс. Хотя я могу аргументированно доказать вам с равным успехом как реальность общения с миром духов, так и то, что это – мистификация. Однако я знавал некоторые случаи, после которых не могу запросто отмахиваться от спиритизма. Кстати, у вас на столе лежат книги и журналы, из которых можно сделать на сей счет и полярно противоположные выводы.

– Но Церковь…

– Я не верую в господа, господин Миллерс. Я атеист. Простите, что перебил вас, но если это является препятствием…

– Ничего страшного, господин Рязанов, ничего страшного. Теперь я хотел бы, господин Рязанов, более подробно услышать от вас о поездке в Румынское княжество. Пожалуйста, не торопитесь, это очень важный фрагмент вашей биографии, о котором я хотел бы знать практически все.

– Почему именно он, хотел бы я спросить? Я ожидал, что вас интересует практика в Сюртэ.

– Потому что вы, господин Рязанов, посещали весьма любопытные места – такие, как остров Снагов, Сигишоара и Тырговиште. Каждое в отдельности это место вроде бы и не представляет интереса – для стороннего человека, но в подобном сочетании… Сюртэ меня также интересует, вне всяких сомнений, но вначале я хочу услышать о румынском вояже.

– Мне начинает становиться понятнее подбор книг на вашем столе, господин Миллерс, – сказал Рязанов и постучал пальцем о жесткий переплет Майо.

– Ну вот, мало-помалу мы поймем друг друга, – улыбнулся Миллерс. – Начнем же с Сигишоары, первого этапа вашего любопытнейшего путешествия по румынским землям…

20 февраля Главного начальника Верховной Распорядительной Комиссии Михаила Тариеловича Лорис-Меликова на углу Большой Морской и Почтамтской, подле дома, где квартировал граф, чуть не убил слуцкий еврей Ипполит Млодецкий. Его «лефоше» был нацелен генералу прямо в бок, и лишь чудом Млодецкий не попал.

«Эти евреи ничего не умеют правильно сделать», – сказал в сердцах Лорис. По крайней мере, так рассказывали Ивану Ивановичу. Сам же он с недоумением узнал, что покушение на Лорис-Меликова не было санкционировано «Народной волей». Произошло оно в присутствии двух стоявших у подъезда часовых, двух верховых казаков, конвоировавших экипаж, и, само собой, в виду торчавших тут же городовых.

Двумя днями позднее с самого раннего часа народ собирался на Семеновском плацу. Рязанов после интересовался полицейскими подсчетами – ему сказали, что собралось чуть менее полета тысяч, газеты же писали, что и все шестьдесят, во что нетрудно было поверить: на самом плацу, достаточно обширном, все не поместились, хотя и натащили бочек, ящиков и прочих возвышений, потому черны от людей были и крыши окрестных домов, и большие станины мишеней стрельбища, и даже вагоны Царскосельской дороги, вереницами стоявшие поодаль. Рязанов видел, как с одного вагона упала в толпу, на мягкое, любопытная баба и то ли родственники, то ли просто добрые люди принялись с руганью вздымать ее обратно.

Простая виселица, сколоченная их трех балок, была выкрашена черной краскою, как и позорный столб, врытый подле нее. На специальной деревянной платформе, также свежевыстроенной, уже собрались представители власти, среди которых Рязанов разглядел градоначальника Зурова и двух знакомых чиновников из военно-окружного суда.

Вокруг виселицы были выстроены в каре четыре батальона гвардейской пехоты с отрядом барабанщиков впереди, а с внешней стороны каре расположился жандармский эскадрон.

Мог ли думать злосчастный еврей-мещанин из богом забытого Слуцка, что в честь его – пускай даже и предсмертную – соберется такое великолепие?!

Мог ли надеяться, что кончину его увидят десятки тысяч людей и еще сотни тысяч, если не миллионы, прочтут о ней в газетах?!

– Верите ли, Иван Иваныч, места от пятидесяти копеек до десяти рублей, – сказал Кузьминский, зябко потирая руки.

Степан Михайлович Кузьминский был также правовед, тремя годами старше Рязанова, и занимался адвокатурою; и пусть лавров Кони или Спасовича не снискал, жил небедно. Встретились они случайно, уже подъехав с разных сторон к Семеновскому плацу.

– Что? – переспросил отвлекшийся Иван Иванович.

– От пятидесяти копеек до десяти рублей места, говорю, словно в опере. Не угодно ли купить?

– Мне отсюда прекрасно видно, – отозвался Рязанов с раздражением.

– А в сорок девятом году мороз был, между прочим, сорок градусов, – сказал человек, стоявший рядом с ними и, очевидно, слушавший разговор. Говорил он вполголоса, почти шепотом, но, несомненно, на публику.

Рязанов внимательно оглядел соседа. Невысокий, худощавый, но довольно широкоплечий при этом, с лицом землистым и болезненным, с небольшой русой бородою, он был довольно стар – и особенно старыми выглядели его впалые притухшие глаза. Кажется, где-то Иван Иванович видел уже этого человека, но никак не мог отрыть в памяти, кто же это такой.

– Вызывали по трое, – так же глухо пробормотал он, – а я был в третьей очереди, и жить мне оставалось не более минуты… На пятнадцать шагов – по пятнадцать рядовых при унтер-офицерах, с заряженными ружьями…

– Позвольте, уж не о казни ли петрашевцев вы говорите? – с интересом спросил Кузьминский, продолжая тискать свои замерзшие ладони.

Старик уже хотел что-то ответить, вроде бы утвердительно кивая, но тут толпа загомонила:

– Везут! Везут!

Показалась высокая повозка, на которой спиною к кучеру сидел Млодецкий. Руки его были привязаны к скамье ремнями, а на груди прикреплена была табличка, на которой ясно читалось: «Государственный преступник».

Вешать Млодецкого должен был знаменитый палач Иван Фролов, человек большой силы и – вопреки бытующему мнению о палачах – не лишенный внешней приятности. Отвязав несчастного, но не освободив ему рук, Фролов буквально придвинул Млодецкого к позорному столбу, где тот покорно – вместе с людскою толпою – выслушал приговор. Потом появился священник, чрезвычайно взволнованный, и что-то тихо сказал преступнику, после чего протянул крест для целования.

– Поцеловал! Поцеловал! – прошелестело в толпе.

– Позвольте, но он же еврей! – воскликнул Кузьминский. – Чисто еврейский тип самого невзрачного склада…

– Кажется, говорили, что он недавно принял православие, – заметил Рязанов.

– Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?… – произнес старик, взиравший на приготовление к казни с огромной скорбью. Глаза его, казалось, ввалились еще глубже, а тонкие бескровные губы нервно подергивались.

Фролов при помощи подручного надел на казнимого белый колпак и холщовый халат, сноровисто связав последний рукавами сзади, затем ловко накинул на голову петлю и безо всякой натуги поставил Млодецкого на скамейку. Барабаны выбили дробь, веревка натянулась, и Млодецкий забился в агонии. Это было далеко не первое повешение, которое видел Иван Иванович, но именно сейчас ему вдруг стало жутко и холодно внутри.

– …Не столько браните их, сколько отцов их. Эту мысль проводите, ибо корень нигилизма не только в отцах, но отцы-то еще пуще нигилисты, чем дети. У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар, а в отцах – те же чувства, но цинизм и индифферентизм, что еще подлее, – бормотал старик, словно молитву. Так говорят обыкновенно люди, которые привыкли, чтобы слушали их, или, наоборот, склонные слушать лишь одних себя, возможно, сумасшедшие.

Над плацем повисла тишина, только кричали вдалеке вороны да загудел на окраине паровоз, словно салютуя повешенному. Тело его то выгибалось, то повисало расслабленно, но едва казалось, что все кончено, снова билось в предсмертном томлении. Палач Фролов озабоченно смотрел на висельника, но ничего не предпринимал, хотя Рязанов знал, что в таких случаях принято «смирять» казнимого, обхватив его за ноги и сильно потянув вниз.